— С морем шутить не стоит, — согласился с ним Мироныч.
— Правильно говоришь, парень, — сказал Гена, наполняя рюмки. — Да, так вот, насчет Паши. Я его и спрашиваю, как ты все же ящик за такой срок вдул? Он честно говорит: не знаю сам. Последнюю двадцатую вливал уже с горкой — жидкость в глотке как в аквариуме полоскалась. А как последнюю прикончил, тут же за будкой пивной и сблеванул. С тех пор на пиво смотреть не мог. Вот такой был Паша. Был и нету. Помянем еще раз покойничка, царство ему небесное, а душе счастливого полета.
Когда выпили и поставили рюмки, Гена продолжил:
— И думаю я, ребятки, что жизнь вся наша — миф, сплошной миф… Вот сидел я сейчас на кладбище, размышлял: вот лежит Паша в земле и ничего ему уже не надо, а мы скубемся на этом свете, лаемся, друг друга за глотку норовим, ищем смысл жизни, истину какую-то. А для чего? Как побудешь на кладбище, подумаешь хорошенько — вся шелуха мыслей и отпадает, и доходит, наконец, что кладбище и есть вся наша истина в последней инстанции, самая главная и окончательная. Сколько ни рыпайся и никуда от этой истины не уйти. Ну, прав я, Боря, скажи, — обратился к сидящему ближе к нему Бобу Гена.
— Ну, прав, — тыкая вилкой в салат, ответил разомлевший от водки Боб.
— Или еще насчет истины, — снова завелся Гена. — Я — поэт, хотя вообще-то кочегаром в санатории работаю. Написал я песню, «Караван» называется. Слыхали? Должны слыхать, ее по телевизору не раз передали.
— Так ты и музыку сочинил? — спросил Мироныч.
— Не-а, — мотнул головой Гена. — Я сочинил стихи, послал в Москву, в один журнал. Ждал, ждал ответа — ни фига. А потом один мой стих всплывает в песне, какие-то лохматики с гитарами поют, а мне с этого дуля с маслом. Один раз ее даже Тегеран по радио передавал, уже и туда дошла.
— Да, странно, — протянул Мироныч, не зная как отнестись к рассказу провинциального сочинителя.
В одном с ним подъезде жил поэт-профессионал, который как-то рассказал ему подобную историю. Он тоже посылал в солидный столичный журнал подборку своих стихов, его знакомый член редколлегии обещал посодействовать публикации, протолкнуть… Долгая это кухня и, как водится, поначалу ни слуху, ни духу. Вдруг поэт узнает — его приятель в Москве скоропостижно умер. Позвонил в редакцию о судьбе стихов, там никто ничего внятного ответить не смог, следы потерялись. Спустя же некоторое время, слышит, передают по радио песню на его слова «На дальней станции сойду, трава по пояс…», а автором стихов называют очень известного маститого поэта. А стихи, сосед клянется, божится — его, две строчки только и изменены. «Так поэт тот хоть член союза писателей, шесть книг выпустил, а тут какой-то абориген по имени Гена Гавриков, кочегар-стихотворец, — подумал Мироныч. — Впрочем, чего только в этом мире не случается…»
