Снег сбросили сегодня же, он остался лежать только там, на крышах дальних комнат в углу двора. Никто не счистил его оттуда и не счистит никогда, некому теперь делать это. Снег пролежит до тех пор, пока не начнет таять и тонкой струйкой стекать по водосточному желобу.
А раньше снег с тех крыш всегда счищали. Ага-Махмуд ставил лестницу и легко взбирался наверх. Туран-ханум стояла внизу у его ног и, глядя на него встревоженными глазами, приговаривала:
— Махмуд-джан, холодно, слезай, а то простынешь…
Ага-Махмуд только смеялся и, подышав в ладони, брался за работу. А Туран-ханум плотней закутывалась в покрывало и все повторяла:
— Смотри не простынь, Махмуд-джан… холодно… Не простынь.
Бывало, я, миновав бассейн, влетал к ним в комнату, там, в дальнем конце двора. Ага-Махмуд подхватывал меня на руки, подкидывал и приговаривал:
— Это чей такой красивый мальчик, а? Это мой малыш, мой…
Когда Ага-Махмуд, случалось, уезжал на машине на несколько дней, Туран-ханум часто усаживала меня на колени и рассказывала сказки.
Теперь в их комнате в беспорядке валялся всякий хлам, пыльные мешки из-под угля, столы и стулья, поломанные во время свадьбы моего старшего брата.
В день свадьбы я сидел возле Туран-ханум. В окно мы смотрели, как украшают двери, стены, двор.
Прошло уже три или четыре месяца с того дня, как я услышал, что Ага-Махмуд больше никогда не вернется из поездки.
Вечером матушка моя силой стянула с Туран-ханум черное платье. И теперь Туран-ханум в своей бледно-желтой кофте казалась мне милой и прекрасной невестой. Мы сидели рядом, она чистила семечки и совала их мне прямо в рот.
С той поры как Туран-ханум надела траур, она стала ходить на фабрику, мыть шерсть, хотя мой отец, Хадж-ага, уговаривал ее оставить это занятие. Она поднималась рано, ставила самовар и уходила.
Еще она стала часто брать меня к себе спать, а по вечерам угощала хурмой, фисташками, черносливом.
Сейчас Туран-ханум чистила для меня семечки, а сама не отрываясь глядела на столпившихся во дворе мужчин. Она походила на танцовщицу, которая с привычной легкостью движется в танце, а сама напряженно следит, удержится ли у нее стакан на голове.
Потом она поднялась, затворила окно:
— Что-то холодно…
Было вовсе не холодно, и я удивился:
— Тури-джан, ты что, правда замерзла?
Она обхватила руками мою голову, взъерошила волосы:
— Нет, милый, на сердце у меня очень тепло…
И тут я вспомнил: ведь вчера вечером она обещала рассказать мне сказку.
