— Да, наделал ты дел, чего уж говорить! Теперь ищешь предлог, чтобы всю вину на нее свалить?.. Ищешь оправдания?.. Бедная, бедная… женщина… Ты свое дело сделал!..
Называя ее «бедной», «бедняжкой», «несчастным существом», я испытывал все большую жалость к ней, говорил все громче…
Я понимал, что мучаю и пугаю его, что мои слова действуют на него, как огонь на мышь, но остановиться, сдержать себя уже не мог. Чем сильней переживал он, тем большее наслаждение испытывал я и с тем большим воодушевлением продолжал подливать масла в огонь.
Роль, которую я разыгрывал с таким упоением, переполняла меня восторгом. Забыв о том, что выбиваю из его рук последнее оружие, уничтожая все доказательства его правоты, я обращал его в настоящего убийцу. Я говорил с бесстыдным пылом, ослепляя его клинком лжи и заставляя раскаиваться и скорбеть.
А ведь я мог рассказать ему горькую правду, мог сказать, кто был любовником его жены, и, может быть, тогда ему стало бы легче… Может, он погоревал бы, помаялся, а потом снова женился — и все бы забылось… Теперь же из-за меня он всю жизнь будет нести тяжесть своей вины, будет оплакивать смерть жены, которая никогда не любила его, будет каяться в гибели ребенка, отцом которого он не был…
Беда усугубилась тем, что жители нашего почтенного и славного предместья узнали о моих речах, но наотрез отказались раскрыть Баба правду. Им было сообщено, что жена Баба умерла от преждевременных родов, и эта версия всех устраивала! Зачем сейчас, когда все уже улеглось и затихло, начинать ненужные разговоры, считали они, возводить обвинения на женщину, тревожить в могиле прах умершей?
Но женщины долго еще обсуждали случившееся. Правда, до ушей Баба эти пересуды не доходили.
Потом предметом сплетен стали другие происшествия, более интересные и важные. И о жене Баба позабыли вовсе.
…Никто не знал о событиях той ночи. Люди обсуждали и передавали друг другу то, что, сговорившись, рассказали им матушка и Афат-ханум. Они решительно скрывали правду: отец приказал. Повитуха, конечно, тоже сочла за благо помалкивать, она понимала, что наделала.
Вот почему Баба так и оставался в неведении. Он оплакивал покойницу, по вечерам в лавке долго читал Коран, предавался стенаниям и плачу…
…А тогда, на улице, в буран, я кружился вокруг Баба, как мерзкая разъяренная собачонка. Один черт знает, сколько я наговорил тогда, разыгрывая свой гнусный спектакль и гудя, как надоедливый овод.
В конце концов Баба отпустил тогда мои плечи, шагнул назад и заговорил. Эти слова я не смогу забыть до конца своей жизни.
