Очевидный неуспех экуменического движения, как и трудности реального объединения Европы, многочисленные территориальные споры и претензии, до поры до времени не педалируемые правительствами, сакральное отношение к собственным национальным границам и т. п. свидетельствуют среди прочего и о том, что народы оставляют на всякий случай «чужого» рядом с собой, словно берегут материал, из которого можно будет при необходимости слепить образ врага.
Все вышесказанное не ставит под сомнение ни деятельность проповедников и миссионеров, ни облагораживающее влияние религии и просвещения, ни оправданность борьбы с предрассудками и опасными заблуждениями, но, к сожалению, все это более эффективно во время мира или в конце войны, когда сама война кажется безумием, а превалирующей чертой человека является стремление к свободе. Может быть, мир, который наконец наступит, окажется не очередным перерывом между войнами, а миром на все времена? Но как тогда быть с Апокалипсисом и Страшным судом? Бог знает.
1992
Конец русской истории
Русская интеллигенция вступает, возможно, в самый мрачный период своего существования. Хотя почему интеллигенция, кто сосчитает тех, кто живет сейчас с ощущением обесцененной, обессмысленной жизни, задыхаясь от непонимания – что произошло и почему жить так трудно? Hо интеллигенции еще сложней – на глазах выдыхается, выветривается смысл «духовной», интеллектуальной работы. По инерции еще пишутся книги, статьи, стихи, но даже самый искушенный и преданный читатель отворачивается от литературы, интеллектуальное общение теряет притягательность и смысл, и слишком многие ощущают, как из «духовного поиска» исчезают нерв, пульс, дыхание, цель, наконец. Та цель, которая никогда, кажется, не требовала доказательств и ощущалась как культуpно-национальная данность. Зачем думать, читать, писать? – да просто иначе нельзя!
То, что еще вчера воспринималось как воздух – осмысленность и ценность интеллектуальной мысли, – требует теперь даже не корректировки, а обоснования. И дело не в том, что мир чистогана побеждает стихию духовного общения, сами формы бытования и регулирования интеллектуальных интересов становятся неочевидными, выморочными, неспособными обеспечить и обосновать привычный образ жизни российского интеллигента.
«Hа следующий год я не выписываю ни одного “толстого” журнала, – сказала мне одна моя знакомая. – И дело не только в том, что для меня это теперь дорогое удовольствие. Hеинтеpесно. Я уже в этом году не дочитала ни один до конца, так, листала. Иногда становится страшно – ведь сначала мой отец, а потом я выписывали “Hовый мир” и “Знамя” в течение 50 лет. И на мне все кончится».
