Вот так он все и узнал. И стоял как столб, безвольный и понурый, в окружении людей, опустивших глаза от неловкости и сострадания. Он не должен был выпускать его руку. Вот об этом он сейчас думал. Только об этом. Не отпускать его руку. Никогда. Пока он держал руку Пиппо, его сын жил. Но когда он вышел из «скорой», отпустил ее. И он решил вернуться обратно, снова взять Пиппо за руку и сжать ее. Он шагнул к машине, но двое мужчин встали на его пути. Они не сказали ни слова, и вид у них был печальный, подавленный. Кто они такие? Почему не дают ему пройти? Почему он не может вернуться к сыну? Какое им до этого дело? Он хочет туда. Он нужен своему сыну. Чем он им помешал?
Они остановили его вежливо, но решительно. И ему пришло в голову, что они, видно, собираются сказать ему правду. Сообщить наконец, что никогда больше он уже не сможет прижать к себе сына, притронуться к нему, поцеловать, потрепать по волосам. Никогда. Они теперь разлучены. С сыном. Вот это он должен понять. Своего сына Пиппо он больше никогда не увидит, не притронется к нему, не поцелует в лобик. Сына у него отняли в одну секунду. И теперь все. Никогда. Он не обнимет его. Своего родного сына. Ноги у него подкосились, и он рухнул на землю.
III
На коленях перед моей могилой
(август 2002)
Я резко даю по газам. Рядом со мной продолжает скулить Кулаччо. Он никак не может опомниться. Не таким он представлял себе этот вечер. Но за одно мгновение все может измениться. Мне ли это не знать. Твоя жизнь, как ты представлял ее себе, вдруг оказывается перечеркнутой, и приходится смириться с тем, что отныне тебе уготованы одни страдания. Кулаччо задыхается, его рвет на сиденье. Но пусть не волнуется, от этой раны он не умрет. Я ведь сознательно не вспорол ему живот. Кровь стекает у него между ног и пачкает брюки. Ему страшно. Я знаю. Ему кажется, что здесь он и умрет в муках. Я знаю.
Мы едем. Маршрут я изучил вдоль и поперек. Этот день у меня отрепетирован до мелочей. Еду по улице Партенопе. Вдоль моря. Машина подскакивает на булыжной мостовой. При каждом толчке он громко стонет. Теперь мы спускаемся к порту. Он не задает ни одного вопроса. Только скулит и несет какую-то чушь. Боится, наверно, как бы я не прибил его. Зачем? Ему уже и так больно. На дороге полно ям. И для него это сущая пытка. А я не стараюсь их объехать. Теперь он вцепляется в бардачок, надеется, что ему будет легче, но тут же вновь начинает извиваться, как угорь. И это тоже мне известно. Я помню: сучишь ногами, корчишься, пытаясь избавиться от боли, но все бесполезно. И я тоже, я долго мучился — а отец кричал, плакал. Помню его белое лицо, он ничего не мог сделать и только изо всех сил прижимал меня к себе, чтобы я чувствовал, что я не один.
