В монастыре жили всего восемь монахов, один из которых, переходя с итальянского на немецкий, английский или армянский, показал им церковь, потом трапезную, потом библиотеку (без посетителей, но полную удивительных книг), потом картины адмирала Ивана Айвазовского — уменьшенного формата и лучше прежде виденных Тимофеем, в основном, как ему показалось, виды Мраморного моря (на Сан-Лаццаро был монахом брат Айвазовского; автора картин монах-экскурсовод именовал “наш знаменитый художник Ованес Айвазян”), потом портрет Байрона, выучившего классический армянский “за шесть месяцев”, потом мумию, привезённую армянским священником из Египта в 1820-е годы, и, наконец, армянскую старопечатную книгу, изданную в Венеции, повторяя при этом со своеобразным юмором: “Настоящие армяне-арии, чьи предки пришли с севера Европы за десять веков до Рождества Христова, были высокими, светловолосыми и голубоглазыми. Ну совсем как ваш покорный слуга”. Сам монах был низкоросл, лыс, с иссиня-чёрными остатками когда-то пышных кудрей над ушами и на затылке, с бесцветными от прожитых лет глазами.
Тимофей почему-то вспомнил Байроновы “Стансы к Августе”, которые заставляли учить ещё в школе: “In the Desert a fountain is springing, in the wide waste there still is a tree, and a bird in the solitude singing, which speaks to my spirit ofThee”, что в собственном его переложении, по-юношески пижонском и чуть корявом, звучало: “И в пустыне бьёт ключ, ну а древо восстаёт среди пустоши, и в одиночестве посвист — напевы птицы — повесть онашейлюбви”. Сейчас-то он понимал, насколько маниакальным был этот текст, и сказал, обращаясь к Марине: “Байрона изгнали за связь с сестрой. Иногда я думаю, что ты мне сестра”.
Палящее солнце опускалось над лагуной, отбрасывая золотую дорожку на воду и становясь — в момент погружения в сизо-серую полосу паров, слева от острова Санта-Мария — отчётливо рыжим.
Ощущение было, что воды убыло. Или это только ему показалось?
Марина смолчала на пирсе в Сан-Лаццаро, но в третью ночь их близости ответила какими-то странными, “сестринскими” ласками, неуверенно проводя ладонью по его груди и спине, положив — щёкой к щеке — голову ему на плечо, долго глядя мимо, в пространство, прижав свои колени к груди, и лишь потом и очень не сразу открылась, внимательно смотря на него, стараясь губами не попадать в губы, в конце концов, произнесла: “Ну, чего же ты медлишь?” Потом быстро заснула под ним, будто выпав совсем из круговращения ночи и дня, ускользнула в невидимое междумирие.
