Нечто похожее на прежнюю некрасовскую усмешку шевельнулось под усами на уже запятнанном близкой смертью лице.
— А вот и я помню. Вспомнил теперь.
— Ну, скажите?
— Нет, ты первая скажи.
— Да вы скажите мне сначала, осуществилось ли оно.
Некрасов посмотрел на меня с некоторым недоумением:
— Ведь ты сама не хуже меня знаешь.
— Могу, конечно, догадаться, но...
— Да ты что? Совсем маразм одолел?
Теперь наступила моя очередь недоумевать.
— Вы тогда просили у Бога покоя... — пробормотала я. — Как знать, а может здесь, в Париже...
— Покоя?! — Некрасов даже поперхнулся. — Какая девичья нетронутость души! — (Мне к этому времени было под пятьдесят.) — Нет, это надо отметить. — И он отпил чуть-чуть из моей кружки. — Да я просил Бога позволить мне хоть разок тебя... и задавался вопросом, кому из ребят ты достанешься в ту ночь!
Меня облило жаром. Я вспомнила смутные слухи, ходившие о Некрасове по этой части. И мне стало нестерпимо неловко и за него, за его старческое предсмертное обнажение, и за себя, за свою “девичью нетронутость души”, и за высокий писательский трагизм, который я столько лет носила в памяти. И чтобы поскорей замять эту неловкость, я воскликнула с возмущением:
— Еще чего, кому достанусь! Никому я не досталась!
— Ладно, ладно, — махнул рукой Некрасов, снова погаснув. — Какое это теперь имеет значение.
И правда, это не имело уже никакого значения.
...После того вечера в Ялте меня еще долго мучила одеколонная отрыжка. Смешиваясь с различной съедаемой мною пищей, она ежечасно приобретала все новые обертоны и привкусы, один другого тошнотворнее и душистее.
Но я точно знаю, что “покоя, Господи, покоя” Некрасов все-таки тогда просил. Иначе и я скорее всего тоже не запомнила бы этого легкомысленного и незначительного эпизода. А что он помнил другое — так ведь и это, вероятно, была правда. Насколько возможна правда в воспоминании.
* * *
А этот эпизод, относящийся уже к самому концу шестидесятых, носит совсем анекдотический характер. И тоже касается одного из тогдашних литературных кумиров, вряд ли особенно читаемых сегодня. И происходит тоже в Доме творчества писателей.
Советские Дома творчества! Они заслуживают поэмы, оды, эпического повествования.
Дом — творчества...
Люди собираются в специальное место, чтобы — творить. Рисуется нечто поистине античное — креациум, скрипториум, литераториум... Нет, местечки и в самом деле были завидные. Путевка стоила сравнительно недорого, а иные получали ее от щедрого Литфонда (еще одно учреждение, которое просит эпического пера) вообще даром. Творцам предоставлялись отдельные комнаты, а по тем временам и признанные не всегда были этим избалованы. Улыбчивые подавальщицы стучат каждому в дверь, приглашают в столовую: “Кушать, пожалуйста!” Неназойливо и незаметно прибирают и подчищают. Сытно, чисто, тепло, беззаботно. Кругом тихая подмосковная (или другая какая-нибудь, домов этих по всей стране было немало) природа. Островок задумчивого коммунизма. Твори — не хочу.
