Выйдя из подъезда, он вскрикивает от ужаса и бежит обратно, забыл, совсем забыл — ведь купил уже заранее цветы, поставил дома в вазу, листочки расправил, хорошо так встали, радостно — оттого, должно быть, и забыл. Но останавливается у двери — плохая примета, а как же без цветов? Наконец решается, заскакивает внутрь — на цыпочках, на пяточках, чтобы полы не запачкать, прокрадывается в комнату, кривляется по пути, корчит рожи своему отражению, чтобы лишить примету силы, хватает букет и обратно, только дверь успевает захлопнуть. На часы Голубцов и не смотрит даже, ясно, что времени в обрез. И ведь не хотел ехать на такси, но придется. К тому же такая слякоть, вечер, а в автобусе кто-нибудь да на ногу наступит, другой букет помнет, третий кошелек вытащит, четвертый в ухо локтем, и так темно, так тесно, что и не найдешь крайнего, просто тоже, в свою очередь, кого-нибудь да локтем куда придется.
— Мне на Гоголя! — кричит Голубцов в открытое окно подъехавшей иномарке и забирается с цветами на заднее сиденье.
Машина трогается, и в этот момент вся суета, весь этот дневной бег для Голубцова прекращаются. Он наконец сидит. Он даже огорошен тем, что все — прибежал. Надо же! И вот между ним и ней сейчас передышка. И Голубцов растерянно смотрит в окно. А в окне машины, машины, светофор горит красным, и страшный, оборванный дед выходит из-за переднего авто и идет к ним. Он все ближе и ближе. Голубцов прижимает к себе цветы, как будто не желая их этому деду отдавать и в то же время прикрываясь, прячась за их ароматом и цветом от стариковской нищеты. Водитель открывает окно и насыпает старику мелочь в ладонь. Старик что-то ворчит, всматриваясь в междустебелье, откуда подглядывает Голубцов. Но вот тронулись. И Голубцов отряхивает с колен и лица пыльцу и спрашивает водителя:
— Вы его знаете?
Водитель с охотой отвечает, но Голубцов не хочет слушать его и не слушает, потому что блаженный миг передышки уже миновал и сейчас у него внутри снова все дрожит и хочет бежать, бежать. Но еще не приехали, и он бежит пальцами, перебирает ими, постукивает по букету, по коленям, по спинке переднего кресла. Голубцов выстукивает какую-то неровную, одному ему слышную мелодию, а водитель, не слыша даже этих мягких постукиваний, тем не менее чувствует волнение, чувствует, как дрожит уже от нетерпения сам воздух в машине, и включает радио.
Поет негр. Голубцов ни разу не встречал негров, но в эту минуту он знает — поет чернокожий. Такой мягкий, такой грудной голос, и неожиданно Голубцов этого негра себе представляет, а это с ним бывает нечасто. Негр упитанный, щекастый, чуть небритый, почему-то в полосатом халате и с тромбоном в опущенной руке. Голубцов стряхивает наваждение, и в тот же миг водитель, уже вошедший в резонанс с внутренним миром Голубцова, переключает канал. Все шипит, щелкает, а потом сквозь шум прорывается, словно прокашлявшись, мужской голос, поющий про этап из Твери.
