Я едва заглянул в пролом забора, за которым оказался рыбный ряд, как вдруг два женских глаза, как рыболовные крючки, впились мне в переносицу. Темные цыганские глаза азартно блеснули, почувствовав, что мой взгляд удерживается, не отпускается, после чего обладательница этих глаз, курчавая, но дикая красотка, повелительно крикнула:
— Иди сюда!
В руках у нее переливались медью чешуи два карпа.
Я рассмеялся и махнул рукой: уж чего-чего, а на цыганские штучки меня не поймаешь!
Базар галдел за спиной, когда мы вернулись к машине.
Улица, по которой мы ехали, называлась Завокзальная. Убогие, прилепившиеся друг к другу лавчонки по продаже снеди, автозапчастей и стройматериалов, проломы в заборе, облегчающие выход к железнодорожным путям, через которые можно было пройти напрямик, срезав путь, запах мочи по углам, гудки тепловозов, жалкие закусочные и этот рынок напротив… Я догадался, что совсем недавно подобным образом выглядели все окраины Баку. И было, с одной стороны, что-то нарочитое в том, как город, будто надоевший грим, стирает с себя все признаки «советскости», но одновременно нельзя было не согласиться с тем, что все это — из знакомого и, может быть, в прошлом даже любимого, но только уже очень старого фильма, который невозможно смотреть до бесконечности…
Последний оплот советского градостроительства мы увидели около дорожной развязки, с одной стороны которой величественной и помпезной твердыней возвышался отель «Эксельсьор», а с другой синими волнами замирали гнутые металлоконструкции будущего Центра Гейдара Алиева. В виду этих сооружений стояла почерневшая от времени пятиэтажка. Она была так всесторонне обжита, так изношена, закопчена и устрашающа во всей своей голой нищете пред лицом творений гораздо более пафосных, что было непонятно только одно: как она здесь уцелела?
— Все дело в том, что эта пятиэтажка занята беженцами, — не без яда сказал Азер. — И они не уйдут отсюда, пока каждой семье не отвалят денег на отдельную квартиру. Понимаешь?
Он притормозил.
Обвешанная со всех сторон помятыми телевизионными антеннами, пропитанная какими-то помоями, вылитыми из окон, почти черная, пятиэтажка напоминала допотопный военный корабль, внезапно появившийся в приличном порту и угрожающий всем остальным то ли жерлами своих устарелых орудий, то ли эпидемией холеры на борту. Повсюду вокруг пятиэтажки сидели на корточках люди. Нужно прожить в Азербайджане чуть больше, чем неполные двадцать четыре часа, чтобы понять, что нефть — в том количестве, в котором она добывается сейчас в республике, — может обеспечить каждому хотя бы прожиточный минимум. И любой человек, имеющий статус беженца, получает пособие в 600 манатов (или 600 евро). Нефти хватит на то, чтобы богатые были богатыми, а бедняки были освобождены от труда. И вот они сидят вокруг своей пятиэтажки, похожей на чумной карантин, и ждут, когда она станет настолько безобразной, что правительство не выдержит и выкупит ее у них за круглую сумму, для того чтобы снести. Чем безобразнее будет их дом посреди новой столицы, дом, покрытый латками, через которые сочится человеческий гной, тем большую цену можно назвать, продавая его. Целыми днями они сидят на корточках, курят сигареты и сплевывают на землю. Мне жаль их, искренне жаль, ведь они — самые настоящие жертвы Карабахской войны, ее инвалиды. Тем более те, кто ушел в «беженцы» добровольно. Таких немало. Человеку, добровольно отказавшемуся от сокровища, от мира, которым был дом, сад или виноградник деда, ради того чтобы променять их на статус беженца, променять труд на попрошайничество, терять уже нечего…
