— Песня называется «Ээсти вабакс», — шепнула Кайя. — Раньше была запрещена. За нее прямиком отправляли в лагеря, представляешь?
На глаза вдруг навернулись слезы; я смущенно нахмурился: «Ээсти вабакс» напоминала церковный гимн, ничего особо трогательного в ней не было. Собственная реакция удивила меня — совершенно непроизвольная, она казалась навеянной влажным воздухом, скромностью безалаберного сельского двора и всего фестиваля.
Кайя прислонилась ко мне, я обнял ее за талию. Пожилые женщины невозмутимо, но с явным интересом наблюдали за нами из-под своих матерчатых капоров.
— Боюсь, одна из них проболтается про нас твоим родителям, — сказал я.
— Ну и что? Кому какое дело? — шепотом ответила она. — Мы же не дети. И Советского Союза уже нет. И вообще, неужели ты думаешь, они ни о чем не догадываются?
Фестиваль шел три или четыре часа, без крошки еды и капли питья. Силы мои были на исходе. Я наблюдал редкостное зрелище — осколки образа жизни, сообща разрушенного коммунизмом и капитализмом; собрать их снова воедино уже невозможно. Два часа спустя пожилые женщины в очках и пестрых плотных — может, фетровых? — нарядах удалились, их сменило женское джазовое трио в желтых джинсовых комбинезонах и бейсбольных кепках. Эти стали что есть мочи лабать каджунский джаз. Я не выдержал:
— Пойду, пожалуй. Для меня это чересчур продвинуто.
— Продвинуто? Куда?
Мы предавались любви везде — на даче, в лесу, в дровянике, на безлюдном пляже (укрываясь, однако, за камышами), а один раз даже в квартире, в комнате Кайи, пока ее мать разговаривала по телефону в соседней комнате.
— Все в порядке, — успокоила Кайя, стаскивая платье. — Это звонит Кадри, моя тетя. Она всегда болтает подолгу.
В белом белье, которое она предпочла не снимать, Кайя выглядела особенно стройной.
Она села на край кровати, упершись ногами в пол, я стал на колени и нетерпеливо устремился в нее; она сама направила меня в обход рубчика на ее хлопчатобумажной нижней юбке. Из открытого окна несло холодом прямо мне в спину. Сквозь тонкие стены было слышно, как мать Кайи, повесив трубку, ходит взад-вперед. Дверь в нашу комнату не запиралась — не было замка. Маленькая фарфоровая белочка, стоявшая на подоконнике, вскинула лапки, будто молила нас прекратить безобразие. Кайя крепко вцепилась в меня и оглушительно дышала мне в самое ухо, я чувствовал, что вот-вот кончу. Я вправду ее люблю! Люблю по-настоящему!
Если бы в ту минуту вошла Маардже и увидела нас, — меня в спущенных трусах и свою дочь, ее широко расставленные, упершиеся пальцами в пол ноги, ее влажный, потемневший от моих поцелуев лифчик (я ощущал во рту странную смесь: вкус хлопчатки с химическим оттенком умягчителя тканей), — она не посмела бы возмутиться, ведь я всей душой любил ее дочь. А дочь очень-очень сильно любила меня, особенно теперь (шептала она мне), когда я заполняю ее изнутри своим чудесным горячим извержением.
