Каждый раз по приезде домой в Хейс у меня возникает стойкое ощущение, что мы радостно окликаем друг друга через глубокий каньон; оно особенно усилилось в Ричмонде: родители робко входили в дом, и мама громко восхищалась тем, чего не видела и не могла увидеть. Однажды мы показали ей небольшую старинную картину маслом, Милли купила ее на аукционе к моему дню рождения. Как обычно, я исподволь дал понять, что на полотне изображена молодая купальщица — застенчиво кутаясь в развевающийся турецкий халат, она осторожно пробует ножкой воду. Милли была очень довольна приобретением, хотя оно обошлось ей в пятизначную сумму.
Моя мать сделала вид, что вглядывается в картину, после чего заметила:
— Очень мило, но обнаженное тело не в моем вкусе.
Ее раздирали презрение и благоговение перед богатством Милли. Перед богатством Милли и ее сына. Перед нашим богатством.
Кайя сварила традиционную эстонскую кашу, которую сама называла супом. На вкус варево напоминало жидкое тесто, приправленное мускатным орехом и корицей, мы пили его из чашек. Еще во множестве поглощали маленькие мягкие кексы и сухое печенье с той самой фабрики, на которой работала мать Кайи. Несколько месяцев назад фабрику купила финская компания по производству печенья. По всей видимости, финны массово скупали в Эстонии фирмы и предприятия. Я посмотрел на тяжелую глубокую сковороду, в которой варилась каша, и подумал: уж не та ли это сковородка, которой бабушка Кайи пыталась укокошить внучку? Но спрашивать не хотелось. Фотографий бабушки в доме не видно. Тяжелые времена канули во мрак.
Семейное авто по-прежнему стояло на чурбанах, поэтому мы всюду ездили на велосипедах. Из дорог только одна была покрыта слоем щебня, она вела к паромному причалу. Зато все дороги были широкими, прямыми и рассекали лес как по линейке. Густой, без прогалин, лес тянулся, куда хватало глаз. Я опознал березы, ели и сосны. Остров был военной зоной, напомнила Кайя, и в случае войны дороги планировалось использовать как взлетно-посадочные полосы для бомбардировщиков. И настал бы конец и лесам, и нам, и всему на свете.
— Кроме нескольких политиков, засевших в своих бункерах, — заметил я. — Что очень утешает.
— Тебя это коробит, что ли?
— Нет, ничуть. Обожжжаю политиков.
Однажды во время прогулки мы вышли на обширный известняковый плитняк, почти голый, за исключением редких чахлых кустиков можжевельника, сухих лишайников и мха. На известняковом щебне валялись ржавые исковерканные останки военных машин. По сравнению с этим мертвенно пустынным пространством даже вересковая пустошь казалась бы полной жизни. Здесь же почву будто гигантским пылесосом содрало; и все-таки мне это нравилось. Вдалеке серебрилась тонкая полоска: море. Порывами налетал сильный ветер, сменявшийся вдруг полным штилем.
