— Только после пятого стакана, — смеется Климович.
— Вот! А Станкевич бежал и крушил. Это и есть деклассированный интеллигент — особь наиболее опасная, ибо лишена она здравого смысла, присущего крестьянину и рабочему… У них, чтоб стать политиком, кончают Кембридж, Оксфорд, Гейдельберг, Сорбонну. У нас политика — удел проходимцев.
— В таком духе наш Иван может рассуждать часами, начисто позабыв о первоначальной цели своего появления в данной точке земной поверхности.
День 31 августа 1993 года начался для Климовича неудачно. Под окном его офиса Иван Худобин поскандалил с известным телерепортером. Если ты, кричал Худобин, не выговариваешь звука «р», произносишь «прэсса» вместо «пресса» и не умеешь склонять имен числительных, то обратись к логопеду и найми себе учителя русского языка. Поможет это, оставайся на месте, а не поможет, катись в свою Шепетовку, и там ты будешь первым парнем на местном телевидении. Репортер обозвал Ивана фашистом. Тогда Худобин взял его за грудки и приземлил на кучу картонок из-под бананов. Дрыгая ногами среди пустых ящиков, телевизионщик кричал что-то насчет Бабьего Яра, Освенцима и Треблинки.
— Чтоб твою дочку изнасиловали в лифте! Чтоб твой сын стал педерастом! — взвизгнул он, как бы резюмируя все, произнесенное ранее, после чего спокойно выбрался на мостовую.
Сбежалась милиция. Ивана потащили в каталажку. Климовичу пришлось заплатить пострадавшему 300 долларов за моральный ущерб и 100 — за физический, да еще каждому менту отстегнуть по 50 баксов. Сгорела почти вся дневная выручка. Климович обложил друга матюком и позвал его вечером на ужин. Впрочем, Худобин пришел бы сегодня и без приглашения. Сегодня был их день, — день поминовения загубленных Женькой невинных душ. Они его отмечали вместе уже лет пять.
Климович приехал домой в половине седьмого, несколько раньше обычного, загнал не очень новый бежевый «Жигуль» шестой модели в гараж-ракушку, установленный рядом с домом, и начал собирать на стол, что бог послал. Стол получился отнюдь не бедный. Вокруг двух бутылок «Распутина» расположилась снедь дорогая, изысканная. Соленых огурцов, капусты и грибочков обещал притащить Иван.
В семь часов у двери позвонили. Климович схватил Веркины колготки, бесстыдно раскинувшиеся на тахте, сжал их в комочек, сунул в шкаф и пошел открывать, но на всякий случай заглянул в глазок бронированной двери. Снаружи никого не было.
— Иван! — позвал Климович.
Ответа не последовало. Положение резко осложнилось. Климович мог и не открывать дверь, но с минуты на минуту должен был появиться Худобин, и не исключено, что стоявший где-то на лестничной площадке незнакомец подкарауливал именно его. О предстоящем визите Ивана знала только Верка, которая за флакон парижской туалетной воды могла продать мать родную, Христа и всех святых вместе с ним. Прозвенел еще один звонок. Климович достал из ящика стола пистолет, валявшийся среди ложек и вилок, передернул затвор и стал один за другим отпирать замки и засовы. Медленно открывая дверь и держа оружие у бедра, осторожно выглянул наружу. Все дальнейшее произошло в считанные секунды. Пистолет полетел на лестницу, а сам он ощутил себя лежащим на полу мордой вниз с завернутой за спину правой рукой.
