Калачев еще долго лежал неподвижно, уставившись отсутствующим взглядом в сторону окна, через которое яркие солнечные лучи проникали в горницу. Затем осторожно снова посмотрел на раненых.
Сердце его дрогнуло: люди не подавали признаков жизни. Лица их были бледны, глаза закрыты, губы не шевелились. Таких вот бедолаг не раз он выносил на себе с поля боя. Живы те или нет, приходилось определять уже потом, в тылу, у обоза. Смертельно раненные, они не кричали, не ругались и не требовали к себе внимания — просто молча ждали конца…
Скрипнула дверь. В избу кто-то вошел, склонился над Аверьяном. Аверьян увидел обросшее, переполненное злобой или страданием лицо и не смог вынести колючего цепкого взгляда — закрыл глаза.
А когда открыл, у его кровати теснились две женщины в черных платках на голове.
— Жив ешо?! — воскликнул кто-то знакомый.
Раненый узнал голос мужичка, подобравшего его на обочине, попытался ответить, но из горла вырвался лишь хриплый звук.
— Живехонек, — ободрил возница. — Знать выкарабкаешься. На то мое те слово…
В течение нескольких дней, минувших между жизнью и смертью, Ивашка Сафронов и женщины заботливо ухаживали за ним. Благодаря их стараниям у Аверьяна начали восстанавливаться речь, слух и зрение.
А за дверью его пристанища бушевала война. Станица переходила в руки то красных, то белых. И те, и другие навещали избу, но Аверьяна никто не трогал. Сафронов что-то объяснял им, показывая на него — и, понимающе кивая, «гости» мирно удалялись прочь.
Однажды в станицу нагрянул отряд красных. Бойцы вломились в дом, Сафронова увели, но Калачева не тронули. Аверьян больше уж и не надеялся увидеть своего спасителя, хотя женщины, которых Ивашка называл «сестрами», не очень-то обеспокоились отсутствием «братца». И оказались правы: уже к вечеру Сафронов вернулся — хоть и с опухшим от побоев лицом, однако бодрый и веселый.
Нимало не заботясь о своем плачевном состоянии, он присел у кровати Калачева и радостно хмыкнул.
— Ну чаво эдак зыркаешь на меня, Аверьяха? — спросил он. — Чай очам своем не веришь, што живым меня зришь?
— Не верю, — прошептал тот. — Ты хто, обскажи мне наконец?
— Хто я? — Сафронов улыбнулся и посмотрел на «сестер», притихших за столом, словно призывая их в свидетели. — Мы есть белые голуби[1] с корабля Христова, ежели знать хотишь!
— Голуби? — глаза Аверьяна полезли на лоб. — Ты што, спятил после побоев?
Ивашка, видимо, ожидавший именно такой реакции Калачева, улыбнулся еще шире.
