— Ну как? — спросил знакомый голос. — Развлеклись немного в «энферади»[14]?
Это был снова полковник Салман Каземи.
— Я требую, чтобы мне предоставили возможность встретиться с представителем Европейского союза.
Полковник разразился смехом.
— Опять? — крикнул он. — Старую песню заводите?
— Я имею право на такую встречу.
— Вы имеете право во всем сознаться. Вы будете говорить, или трех суток в «энферади» вам не хватило?
— Я уже все сказал.
Повисла тишина. Полковник раздраженно фыркнул, демонстрируя, что терпение его достигло предела.
— Я и сам вижу: не хватило, — произнес он вполне миролюбиво. — Знаете, я думаю, мы здесь, в Эвине, слишком добрые. Даже добренькие. Нельзя с сочувствием относиться к таким негодяям, как вы, уважать права подонков, которые заслуживают только осуждения и презрения. — Каземи снова фыркнул. — А посему, — послышался энергичный росчерк ручки, — я подписываю ваш пропуск на выход, — объявил полковник. — Убирайтесь!
Томаш не верил услышанному.
— Вы меня… выпустите отсюда?
Каземи звонко рассмеялся.
— Конечно! Точнее — уже это сделал. Проваливайте.
Историк встал, все еще не веря своему счастью.
— В таком случае, когда с меня снимут повязку и кандалы?
— Ну, этого-то мы не сделаем. Я подписал пропуск на выход, и отныне вы не относитесь к юрисдикции тюремного заведения Эвин. После того как вы переступите этот порог, мы не будем нести ответственности за то, что произойдет с вами в дальнейшем.
— Что вы хотите этим сказать?
Крепкие руки грубо схватили Томаша и поволокли к выходу. В этот момент историк услышал циничный ответ Каземи:
— Что вам предстоит поразвлечься в 59-й тюрьме.
Резко надавив на затылок, охранники заставили подконвойного пригнуть голову к груди и втолкнули в автомобиль — вначале на заднее, как подсказывало устройство дивана, сиденье, но тут же сбросили на пол, а сами вольготно расселись, водрузив на него ноги в армейских ботинках. С завязанными глазами и руками в наручниках, Томаш выступал в оскорбительной для человеческого достоинства роли — попираемой охотниками туши зверя или пинаемого крестьянами мешка с картошкой.
Машина тронулась в путь. Португалец чувствовал на затылке солнечный жар, слышал автомобильные гудки и рев моторов — какофонию хаотичного уличного трафика Тегерана. На поворотах Томаша бросало из стороны в сторону. Он с трудом сдерживал рыдания. Близость живых звуков города усугубляла боль и тоску по утраченной свободе, делала его страдания невыносимыми.
