Формула Бога | страница 108
Вокруг царила гнетущая тишина. Удушающая. Гробовая. Невероятно глубокая. И столь гнетущая, что собственное дыхание звучало как штормовые порывы ветра, а беззвучное подрагивание проволочного волоска в лампочке выросло до оглушительного жужжания гигантской назойливой мухи. Ноги ослабли, он опустился на пол.
Часы шли за часами.
Заключенный утратил чувство времени. Секунды, минуты и часы слились в бесконечность. Он словно завис в безвременье, утонул в море забвения. Видел лишь стены, лампочку, умывальник, парашу и дверь. Слышал лишь тишину, гудение лампочки и свое дыхание. Вдруг вспомнил пожилого иранца из общей камеры, который рассказывал, что одиночки бывают стократ хуже и что в печально известной 59-й с ума сходят за одну ночь. Однако места более ужасного, чем то, где находился теперь, он не мог себе представить. Попробовал петь, но не знал ни одной песни до конца, и дальше пары детских считалок дело не пошло. Попытался напевать мелодии без слов, одну за другой. Стал сам с собой разговаривать. Не для того чтобы высказать что-то, а для того чтобы услышать человеческий голос. Но через какое-то время умолк.
«Алла-а-а-а-а-а-а-а-а-а-аху акба-а-а-а-а-а-а-а-а-ар!»
Пронзительный электрический голос заполнил собой весь объем камеры. Томаш вскочил и ошеломленно завертел головой. Наверху рвался от напряжения динамик. Призыв к намазу повторялся — на максимальной громкости — в течение трех или четырех минут, потом прекратился так же неожиданно, как начался.
Восстановилась тишина.
Вновь воцарилось зловещее, бездонное безмолвие, в котором даже колебания воздуха отдавались в ушах тревожным набатом. Запертый в давящем замкнутом пространстве, лишенный возможности расправить в стороны руки или сделать хотя бы два шага вперед, Томаш впал в прострацию. Мысли тупо вращались вокруг того, что положение его безнадежно и сопротивление бесполезно. К чему бодаться с дубом, если конец предрешен? Не лучше ли ускорить развязку? Чего бояться смерти, если здесь он и так уже умер? Да, именно умер, хоть и продолжает дышать. Его заживо похоронили в «могиле», и он превратился в живой труп.
Тем не менее ему давали есть. Передача в камеру каждой пайки еды происходила в полном молчании. Тюремщик приподнимал заслонку на проделанном в двери узком окошке, просовывал в него металлическую миску с баландой, пластиковые ложку и стаканчик с водой, а через полчаса забирал посуду. Эта процедура и призывы к намазу из ревущего динамика были единственными моментами, когда обитатель «могилы» как бы соприкасался со внешним миром. Все остальное время — затяжной прыжок в черную дыру неопределенности и безвременья.