Живя рядом, они понемногу привыкли оказывать друг другу множество всяких услуг. Купо бегал за молоком, выполнял мелкие поручения, относил тюки с бельем; часто по вечерам, вернувшись первым с работы, он водил детей гулять на бульвар. Жервеза, чтобы не оставаться в долгу, взбиралась под крышу в тесную каморку Купо и приводила в порядок его белье, пришивала пуговицы к штанам, чинила полотняную куртку. Между ними установилась дружеская близость. Ей не было скучно с ним, ее забавляли его смешные песенки, постоянные, еще непривычные для нее насмешки, без которых не обходится житель парижских предместий. А он постоянно терся возле ее юбки, и желание его разгоралось. Он втюрился, здорово втюрился, что и говорить! Под конец ему стало невмоготу. Он по-прежнему балагурил и шутил, но на душе у него скребли кошки: в сущности, ему было вовсе не до смеха. Однако он все еще дурачился и, завидев Жервезу, издали кричал ей: «Ну, когда же?», а она, понимая, о чем он говорит, отвечала: «После дождичка в четверг». Тогда, чтобы подразнить ее, он являлся с ночными туфлями в руках, как будто решил перебраться к ней в комнату. А она только отшучивалась и жила спокойно, привыкнув, не краснея, выслушивать непристойные намеки, с которыми он постоянно к ней приставал. Она все спускала ему, лишь бы он не был слишком груб. Только раз она рассердилась, когда он попытался силой сорвать у нее поцелуй и дернул ее за волосы.
К концу июня Купо утратил свою веселость. Он ходил сам не свой. Жервеза, встревоженная его пылкими взглядами, загораживала на ночь дверь. Он дулся на нее с воскресенья до вторника и вдруг во вторник постучался в дверь около одиннадцати часов вечера. Сначала она не хотела его впускать, но у него был такой тихий, дрожащий голос, что в конце концов она отодвинула от двери комод. Когда Купо вошел, Жервеза решила, что он заболел: он побледнел, осунулся, глаза у него покраснели. Он стоял перед ней и что-то бормотал, покачивая головой. Нет, нет, он не болен. Два часа он плакал, не осушая глаз, там наверху, у себя в комнате, плакал, как ребенок, уткнувшись в подушку, чтоб его не услышали соседи. Три ночи подряд он глаз не сомкнул. Дальше так продолжаться не может.
— Послушайте, Жервеза, — проговорил он сдавленным голосом, готовый снова разрыдаться, — с этим надо покончить, ведь правда? Давайте поженимся. Я так хочу, я уже решил.
Жервеза была поражена.
— Ах, господин Купо, — сказала она, сразу став очень серьезной, — что вы надумали! Никогда я этого не просила, вы сами знаете… Просто мне это не подходит — и все тут. Нет, нет, это слишком важное дело; подумайте хорошенько.
