Сказавши это, еврей начал считать деньги — все радужными. Антон Иванович молчал. За несколько часов перед этим он вспыхнул бы, как порох, а теперь прежний огонь едва теплился. Он был как бы сонный или полумёртвый.
— Не надо мне ваших денег,— сказал он наконец. Еврей молча досчитывал десятую тысячу, досчитавши, сказал: «Теперь как хотите. Примите и будете спокойны до гроба, или не принимайте, оставайтесь честными по-старому, и завтра же никто не даст вам куска хлеба, не только денег. И как будет довольна ваша жена! Мы знаем, что она журит вас за честность, так возьмите же хоть раз и успокойте её».
«Откуда им известны мои семейные отношения? — думал Антон Иванович.— Неужели им дух святой сообщил это?» — Нет, не он, а эстафета. Несколько часов по выезде Антона Ивановича из Киева никто не знал, куда он уехал, по, наконец, узнали. Еврей-почтосодержатель тотчас же отправил эстафету. Но так как она была отправлена не прямо в тот город, куда выехал чиновник, а только в ближайший город, тоже почтосодержателю, с просьбою отослать куда следует, то опоздала. Синагога была уже запечатана, когда прибыла она, и евреи могли воспользоваться ею только в отношении самой личности Антона Ивановича, не более.
— Так решайтесь на что-нибудь,— настаивал еврей.
— Я ничего не могу пособить вам,— сказал Антон Иванович.— Тем более, что там не одна моя печать.
— Другая нас не беспокоит. И вы предоставьте нам устроить дело, дайте только свою печать — на один час, не более. А мы уже знаем, что и как сделать. Антон Иванович поколебался немного, наконец дал им печать: «Но, смотрите, только на один час».
Получивши печать, евреи стремглав бросились из комнаты, так что в дверях застряли.
«Боже мой! Боже мой! Что я сделал? Где моя совесть? Где моя совесть? Я взяточник, боже мой! — каялся Антон Иванович, лежа на незастланной койке, в той самой комнате, где взял первую взятку.— Как мне вспомнить свое прошедшее, слова свои, свои мысли, которыми я так гордился! Как мне смотреть в глаза тем, на кого я нападал, кого я осуждал! Вот тебе и образованный человек! Не сжечь ли взятку?» Сальная свеча до того нагорела, что едва светила, папироса потухла, а Антон Иванович лежит да страдает. С каким удовольствием он согласился бы вычеркнуть из своей жизни эти несколько часов! Какая глубокая рана зажила бы!
— Добры вечир! Спите? — весело спросил вошедший еврей — один из тех, которые получили печать.
Антон Иванович будто проснулся: «Что? Уже? — спросил он.— Так скоро?»
