Незаметно углубившись в парк, они подошли почти к самому краю леса. Спустились сумерки; Сартин рассуждал, обращаясь к высоким дубам, чьи ветви словно пригибались, чтобы его послушать:
— Вечный бой… не прекращается ни на миг… Они смеют утверждать, что от меня несет селедкой только потому, что мой отец торговал сардинами! А впрочем, действительно, кто я такой? Сын лионского купца, родившийся в Барселоне. Грамота о признании меня французом и дворянином датирована 1755 годом. А титул графа д’Альби я унаследовал от своей бабки, Катарины Витт, дочери министра Иакова II, ведавшего французскими делами. Она была фрейлиной испанской королевы… Могу я назвать свое происхождение благородным или нет? Впрочем, мне все равно.
Николя понимал, сколь глубоки раны, уже который год наносимые Сартину. Меж тем пылкая защитительная речь продолжалась. Оправдания и протесты доказывали, что заноза глубоко засела в душе обвиняемого.
— …но мой отец никогда не был ничтожеством! Его арестовали по приказу кардинала Альберони, который, будучи интендантом морского флота, преследовал его за его связи с Францией! Вы видите, все повторяется, меня тоже упрекают в неправедном использовании сумм, выделенных моему министерству. До самой смерти Дюбуа[9] отец исполнял его секретные поручения… Став интендантом Барселоны, он поставлял мулов, кареты, слуг и провизию для герцога Сен-Симона, французского посланника в Мадриде. Он сумел полностью снять с себя все подозрения. Вы это знали?
— Вы, сударь, упомянули об этом в тот день, когда мы ехали в вашей карете в Версаль, где я впервые[10] увидел нашего покойного короля.
Министр подошел к дубу и, приобняв его, принялся ласково гладить шершавую кору.
— Мы были молоды… Вы таким и остались… Мне казалось, что я исполнил пожелание маркиза де Ранрея, почтившего меня своей дружбой… маркиз мог бы быть моим отцом. Я радовался, когда вы были рядом со мной.
— Ничего не изменилось, — сдавленным голосом произнес Николя. — Я по-прежнему здесь.
Они замолчали.
— Смерть короля, — продолжил Сартин, — стала для меня концом славных дней. Мы все надеялись, что Шуазель вновь займет свое место… А колесница фортуны промчалась мимо, и я даже не попытался остановить ее. Я единственный, кто ввел короля в курс текущих дел в первые же часы после его восшествия на престол. А ради чего? Все министры видели короля во время болезни, и все боялись заразиться… Он был так юн. Я не хотел заставлять его. Казалось, он ждет всего лишь слова, но я не произнес его. Он не пожелал, а я не осмелился… Я едва не стал первым министром. И я в отчаянии, ибо Морепа навязали ему его тетки.
