Все тамошние стражники, включая начальника тюрьмы — Мунджу, пали ниц и не смели поднять глаз. Даже Бугэй распластался на земле, хотя император жаловал его особой почестью — ему разрешалось лежать на боку и смотреть на императора, только отвечать без позволения не дозволялось.
— Ты ли это, Бугэй? — спросил император, брезгливо поводя носом, потому что пахло нечистотами, кровью и мочой, а над отрубленными головами вился рой мух, и все это несмотря на то, что за три дня до визита императора тюрьму отчистили и надраили, как золотой рё.
— Отвечай, когда с тобой разговаривает наш господин! — потребовал первый великий министр Дадзёкан, но из деликатности только слегка пнул бывшего повара, а черный Мурасамэ зарычал, показывая огромные белые клыки, с которых капала слюна.
Хотя первый великий министр был арабуру, он взял себе японское имя, дабы стать ближе и понятнее здешнему народу. Он даже одевался в местные одежды и причесывался на японский манер, а также учил местный язык, хотя официально тот был запрещен.
— Отвечай! — пискляво потребовал главный жрец Якатла и в очередной раз укусил своего раба Тла.
Тла даже не шевельнулся. Он был огромным, как император Кан-Чи, и привык к укусам своего мучителя.
Бугэй, который для такого торжественного случая надел парадную камисимо[131], лежал, уткнувшись носом в землю — там муравей тащил какую-то былинку и ему не было дела до всех людских страстей вместе взятых.
— Не смею в вашем присутствии, — едва пролепетал Бугэй.
Так полагалось отвечать. Ответь Бугэй по-другому, он мог лишиться головы. Черный Мурасамэ удовлетворенно понюхал Бугэй, у которого душа ушла в пятки и, подняв лапу, помочился на него.
— Теперь ты тоже мой пес, — засмеялся император Кан-Чи, но глаза его остались холодными и пустыми, как море в декабре.
— Благородная собачка… — униженно пробормотал Бугэй, — благородная… у нас таких не водится…
Но гордость, скользкая, как змея, вертелась в нем, и он стал оправдываться: будь я самураем, подумал Бугэй, я бы этого не перенес, да и меня бы запрезирали. Будь я самураем, я бы разорвал его на кусочки и скормил бы его псу. Но! Но я не самурай. Стало быть, меня и презирать не за что. А раз я червяк, то мое дело угождать, лишь бы выжить.
— Говори, я разрешаю, — велел император, нюхая пахучую индийскую палочку.
— Встать, титлак! — приказал первый великий министр Дадзёкан, тоже нюхая пахучую индийскую палочку.
— Да! Встань! — прокричал Якатла.
