Многие из них гибли, устилая своими трупами дороги в далекие края. Но и те, кому удавалось добраться до мест назначения, были обречены медленно угасать в казармах, превращенных в камеры пыток. Недаром родные и близкие, прощаясь с малолетними рекрутами, оплакивали их, словно мертвых.
Сколько крови еврейских младенцев пролил император Николай I никто не подсчитывал, но свидетельства его злодеяний сохранились.
«Кого и куда вы ведете?
— И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну, да про то знают першие, наше дело исполнять приказания, не мы в ответе; а по-человеческому некрасиво.
— Да в чем дело-то?
— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала было велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда, да и только, треть осталась на дороге», — и офицер показал пальцем в землю. — Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
— Повальные болезни, что ли? — спросил я, потрясенный до внутренности.
— Нет, не то, чтоб повальные, а так, мрут как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари — опять, чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет да и в Могилев. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?
Я молчал.
— Вы когда выступаете?
— Да пора бы давно, дождь был больно силен… Эй ты, служба, вели-ка мелюзгу собирать!
Привели малюток и построили в правильный фронт; это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видел, — бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати лет еще как-то держались, но малютки восьми, десяти лет… Ни одна черная кисть не возьмет такого ужаса на холст.
Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо ровнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без уходу, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу.
И при том, заметьте, их вел добряк-офицер, которому явно было жаль детей. Ну, а если бы попался военно-политический эконом?
Я взял офицера за руку и, сказав: «поберегите их», бросился в коляску; мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь…»
