И была пурга. Была пурга, какой эти края не знали. Была пурга, она уложила меня далеко от дороги, накричала мне в уши чужие сказки и пела мне колыбельную гулом ненастья. Я замерзал.
Только в землю куда-то, сквозь рёбра, било сердце, било через лёд одежд, било колоколом горячей крови.
Кто-то тронул меня за плечо...
Молодая женщина будила меня в зыбкой дымке, в сладком мертвенном сне. И сама она казалась мне сном, но слишком уж по-живому стояли рядом с ней косматые волки.
Пряный дух разомлевшей избы, капли чистой смолы на сияющих брёвнах сосен, тихий скрип половиц...
Я очнулся, тело болело. Я пока видел мир лишь одними глазами. Чья же эта, такая родная, изба?
Надо мною склонилась она.
- Кто ты? - грустно шепнула.
- Я человек.
Она снимала с меня унты, растирала ноги барсучьим жиром и шептала ногам моим силу.
Вот сижу я за длинным столом. На далёком конце его, напротив - она. Плахи лиственниц гнутся от снеди.
И она угощает меня.
Я ел чёрный, как дёготь, и тёплый, как солнышко, хлеб - она назвала его Искушением. Я из каменных кружек пил хмельной горький мёд - она назвала его Жизнью. Я не мог разломить и глотал целиком кровью пахнущие и сухие куски, а она улыбалась: Долг; и глазами искал образа, только в доме их не было: ружья, луки по тяжёлым стенам охраняли нас, а на окнах не занавеси, а сети.
За окнами ночь.
- Ты охотница?
- Нет, - и она улыбнулась.
- Как зовут тебя?
- Женщина.
Я ей кланялся в пояс, топтался босой, взяв в руки свечу, двинулся было к тёмной осиновой двери. Она даже не взглянула на меня, а у дверей молча встали два волка. Я замер и услышал сзади голос.
- Эта ночь моя, человек.
И была ночь, сладкая долгая ночь, каких в смертной судьбе не бывает. Был и восторженный ужас, и детская слабость, и дикая сила.
Я себя познавал.
- А теперь уходи!
На постели из шкур лежала она.
- А теперь уходи. - Свеча стояла на столе. - Ты зажги её, дверь отопри, свет укажет тропу.
- Я вернусь, я скоро вернусь.
И ушёл. Как мне больно бил в спину взгляд! Я ушёл по ровному свету и петляющей тихой тропе. И нашёл, что искал: я вышел к людям.
Прошло немного времени, может быть, всего несколько лет. Я считался своим в доску парнем среди бродяг и аферистов, стрелял журавлей на Таймыре и сажал виноград на Риони, пил одеколон на Дальнем Востоке и любил женщин, по-разному даривших тепло, но одинаково отнимающих свободу. Что-то в этой жизни искал я, и везде со мной была моя тень - моя мёртвая память.
