...Сестру Валентину они с отцом окончательно вылечили, между прочим, парилкой. Тогда, в 1946 году. Марья помнит, как раскладывали они сестру на верхней полке, как отец делал «шубу», обкладывая тело Валентины морёной в кипятке травой и молодыми макухами елей. Как она, Машка-то, садилась у изголовья и уговаривала сестру потерпеть, а отец, пока мокла Валентина, парился сам. «Ой! - Марья Никифоровна вспомнила парилки и удивилась тому, о чём никогда в жизни не задумывалась. - Ой, да отец ведь и мы голенькие мылись.
Как это? Точно ведь, голые». Она вспомнила жилистое тело отца в тусклом свете керосинки, вспомнила движения его и даже мгновения, когда он задевал её голую, сам голый, и они хлопотали вокруг разложенной голой Валентины.
Воспоминание это набежало так стремительно, что у Марьи перехватило дух. Она перестала сосать карамельку. Помнились собственные груди, вернее, тень торчащих грудей - значит, совсем женские тела-то были у них с сестрёнкой. Точно ведь. «Мне в сорок шестом было шестнадцать, Вальке - пятнадцать, отцу... Сколько же было отцу? Тридцать девять... Совсем же молодой. Ой, Боже, да как же мы не стеснялись друг друга?!»
Две картинки яростно сшибались в памяти старой банщицы: отец, стесняющийся дочерей, когда давал им коробку монпансье, и отец, голый, вместе с ними моющийся в бане.
Чего же стеснялся отец? Как же так могло быть? Почему отец не стеснялся? И они ведь тоже не стеснялись...
У Марьи заболела голова.
«Позвоню сёдни Вальке. Надо ж такую чушь вспомнить! Явился батя - Царство тебе Небесное...» Она пошарила в аптечке, не нашла нужных таблеток и на всякий случай положила под язык корвалол. «Может, его на войну не взяли, потому что он по мужской части нездоровый был? Все пошли, а он один остался. Лесничий! Ну и что же?»
От корвалола почему-то захотелось пить. Перед глазами стоял голый худой отец и собственная тень - прыгающие налитые груди. В буфете выпила баночного берёзового сока. Близко, за дверьми мужского отделения, похохатывая, разговаривал с банщиком раздевающийся крепыш Мамедов.
«Стеснялся он, понимаешь ли... Хм. Когда мы стеснялись с собой брать лампасе в поле - это понятно: там хватало ртов просить и пробовать. Неудобно ведь. У них матери в совхозе работали, а там лампасе не продавали. В лесу-то переселенцы да отец. Местные мужики на фронте... Надо же. Голые. Щас, в этом возрасте, дочку-то голую не представишь вместе с отцом. А мы в бане мылись. Будто так и надо... Чудо какое-то!»
