Ю.Л. Я не вполне понимаю вас.
Д.Д. Если исходить из этой ментальности, то в создании Палестинского государства для палестинского народа нет логической необходимости. Палестинский народ — на самом деле порождение конфликта между Израилем и его соседями. Если бы их соседи приняли арабских беженцев, а не заключали их в лагеря, то палестинских беженцев не существовало бы — а были бы иорданцы, сирийцы, ливанцы. Я не утверждаю, что они нисколько не пострадали бы в ходе войн (хотя, разумеется, если бы они стали гражданами в странах своего рассеяния, то в ряде случаев их материальное положение и судьбы были бы значительно благополучнее). Я хочу сказать, что тут имеет место менее значимая вещь, чем идентичность, — лишь право быть самим собой. В этом смысле притязания арабов и евреев вовсе не одно и то же.
Ю.Л. Боюсь, это заведет нас в область уже хорошо известных аргументов и контраргументов.
Д.Д. Возможно. Во всяком случае, я поднял эту тему, потому что Израилю — а сюда же входит и тема страданий евреев во время Второй мировой войны, о которой ты говорил, — надо сделать более чем достаточно в смысле того, о чем мы с тобой, русские евреи, сейчас беседуем. Мне частенько приходит в голову мысль, что Холокост и существование Государства Израиль, возможно, больше способствуют исчезновению иудаизма в России, чем свары между хасидами, ортодоксами и реформистами.
Ю.Л. Что вы имеете в виду?
Д.Д. Для большинства русских евреев, даже для тех, кто хоть отчасти вовлечен в общинную деятельность, кто посещает синагоги, суть их еврейства воплощается в Израиле и Холокосте.
Ю.Л. А что тут плохого?
Д.Д. А то, что смерть и страдания (я имею в виду Холокост) вряд ли могут быть символом, который передают следующему поколению, — и страдания в любом случае — не смысл и даже не лейтмотив еврейской истории. Но и помимо этих заблуждений есть еще один важный момент: два основных фактора-близнеца — Холокост и Израиль — на самом деле имеют много общего. Они удобны, потому что оба — «там». И русскому иудаизму присуще то же ощущение: только «там», в Израиле, или «там», в прошлом — в Холокосте и в предыстории Холокоста, — можно говорить о настоящих евреях; именно «там» происходили или происходят наиболее важные еврейские события нашего времени. А все остальное в русском иудаизме мыслится как производное, как секонд-хенд, что-то вторичное. Не говорю уж о «холокостопоклонстве», которое заразило часть еврейского мира: возникает ощущение, что цель отдельных организаций — превращение трагедии в заготовки для опыта будущих поколений — вроде пугающих аттракционов, каких-нибудь «американских горок». Что же касается Израиля, то кое-кому из русских евреев он представляется чем-то вроде Старого Света — гетто, которого они никогда не знали, но откуда их предки перебрались в Петербург или Москву. Нынешние русские евреи могут съездить туда пару раз или вообще не побывать там, но они воображают, что Израиль — их родина, и они говорят о нем с сентиментальной нежностью и восхищением: с таким же чувством турки-месхетинцы вспоминают Месхетию, а итало-американцы — Калабрию. Но даже если не брать в расчет эти нелепые преувеличения, то, по-моему, такая черта русского иудаизма — ссылаться на то, что все происходит «там», — таит в себе великую опасность.
