Колледж Тюренн, прозванный Колокольней, был довольно большим розовым зданием, вне сомнения, недавней постройки, и располагался чуть в стороне от Виллар, в каком-то полукилометре от Изморози; посетив его в декабре 1970 года, я с изумлением это обнаружил, поскольку в моих воспоминаниях он находился где-то невероятно далеко, куда никто не заезжал, куда не доходили новости, а переступивший его порог один раз, больше не переступал его никогда.
Колледж был религиозным заведением, руководимым двумя сёстрами (возможно, и в родственном и в религиозном смысле слова), которых я не столько вспоминаю, сколько представляю себе одетыми в длинные серые платья и с огромными связками ключей на поясе. Они были строгими и мало склонными к нежности. Школьный директор, напротив, был очень добрым, и я испытывал к нему чувство, близкое к поклонению; его звали отец Давид, он был францисканец или доминиканец, одетый в белую рясу, подпоясанную плетёным шнуром, на конце которого висели чётки. Какая бы ни была погода, он носил сандалии на босу ногу. Кажется, я помню, что он был лысым, и у него была большая рыжая борода. По словам моей тёти, он был крещёным евреем; вероятно, это он потребовал, чтобы меня окрестили, не только из желания меня защитить, но и из стремления обратить меня в христианскую веру.
Не знаю, как происходило моё религиозное воспитание; я совершенно забыл катехизис, который меня заставляли зубрить, если не считать того, что зубрил его с невероятным усердием и благоговением. Тем не менее, я исключительно чётко помню своё крещение в один из летних дней 1943 года. В то утро я дал обет бедности, то есть решил для начала пойти на церемонию крещения в своей повседневной одежде. Я удалился в закуток огорода, расположенного за колледжем, и едва успел погрузиться в молитвы, как вдруг явились обе директрисы в сопровождении двух нянечек. Они искали меня уже целый час. Меня схватили и, несмотря на все мои протесты, раздели, окунули в корыто с холодной водой и принялись грубо натирать хозяйственным мылом — или тем, что его заменяло в то время, после чего заставили облачиться в великолепную матроску. Моим единственным утешением было то, что я остался в носках, которые не имели в себе ничего церемониального.
Матроска принадлежала моему крёстному, бельгийскому мальчику, нашедшему убежище в Вилларе вместе со своей сестрой, которая стала моей крёстной. Как мне сообщили позднее, они были детьми фрейлины королевы Бельгии. Наверное, именно от них я получил по случаю крещения подарок: окаймлённое позолотой рельефное изображение Пресвятой Девы с Младенцем, которое я, воспользовавшись освобождением от уроков и усевшись на заднюю парту, весь остаток дня набожно созерцал, а вечером повесил над своей кроватью.
