Вадим подумал о том, что бедный жилец даже представить себе не может, какие страсти бушуют над его головой, какие беседы ведутся! Нет, прочь от этого «райского уголка» блаженных людей.
Московские утренние улицы уже медленно излечивались от ночной тоски поэтов, бродяг и правдолюбцев. Кое-где и тротуары были подметены, и витрины сверкали импортными товарами. Попадались ему среди спешащих на работу чиновников и деловые люди, с их особенными манерами и походкой, пахнущие дорогими сигаретами и копчёностями, радостные и озабоченные.
Итак, позади остались эти юноши и девушки, сами выбравшие свою странную жизнь, нищие и бездомные, но живущие, как уверены, служением любви и добродетели.
«Если это добродетельная жизнь и только так возможно жить сейчас честному и свободному человеку, то порок всё-таки краше, — с иронией думал Вадим. — Что за скука — постоянно очищать собственную душу. Хиппи — ассенизаторы».
Он засмеялся, но тут же ему стало стыдно собственной бессмысленной жестокости.
Вадим вспомнил, сколько они спорили о том, какая жизнь должна быть в России.
«Я был болен идеей равенства, как они сейчас, — думал он. — И в то же время сколько усилий я тратил, чтобы выделиться из толпы, почти не осознавая этого: копил деньги на яркие галстуки, ботинки из жёлтой кожи, читал запрещённые книги. И был фанатиком идей, которые уже тогда устарели. Вот что страшно!»
Отрицание самого себя, того, прошлого, вдруг доставило ему резкое удовольствие.
«Собственно, я ничего не совершил дурного, — торопился он оправдаться перед собой. — Я стал злым, но это естественно, и я нуждаюсь в понимании, а даже мама не понимает меня».
Да, Вадим шёл домой, зная, что скоро, возможно, через несколько дней, он покинет мать, комнату, где вырос.
Ссоры с матерью, рано постаревшей, всегда тихой и прощающей, начинались как будто из-за пустяков, мучающих бедных людей. Она оставалась прежней, хотя мир вокруг менялся, просила его слушаться старших, не бросать институт, в котором он считал бессмысленным учиться, не быть злым.
А он кричал ей в ответ:
— За что ты ненавидишь меня?
Он знал и боялся в себе того, что видел в ней: желания рабства. Когда-то она уехала по призыву комсомола на одну из больших строек. Вадим родился в длинном и грязном бараке от красивого белокурого человека, которого даже не помнил. Она рассказывала сыну, как они шли по платформе строем с чемоданами и рюкзаками, голос комсорга властно выкрикивал фамилии, хотелось спать, и когда прозвучала её фамилия, ей показалось, что слово повторяют десятки незнакомых голосов — чем больше их появлялось, тем острее чувствовала она одиночество.
