И случилось то, что я увидел её в них, частицу её боли и её страдания, увидел и почувствовал так ясно, что даже хотел спросить этих людей, знали ли они мою мать. Я с трудом заставил себя не спрашивать — они не могли знать её; и я подумал о том, разве может быть, чтобы её страдание обо мне было страданием обо всех людях? «Нет, — говорил я себе эгоистически. — Она любила только меня, что ей за дело до этих смешных людей, каждый из которых смешон уже тем, что мнит себя центром вселенной, даже женщина, которая спит со мной и одновременно с другими мужчинами и, кажется, не знает, что такое грех».
Но женщина подошла ко мне и легко дотронулась до меня рукой, тело её вздрогнуло и как будто стремилось прижаться ко мне, и пылало, набухало и двигалось под грубой одеждой, И я подумал о своей матери, я снова вспомнил её всю, молодую и старую, женщину, которая прислала весть о себе частицей пылающей нежной плоти. И первым порывом было незнакомое мне желание, чтобы эта женщина, которую я знал уже два года и изрядно помучил, чтобы эта женщина простила меня, и я хотел простить ей всё.
— Наталья, — весело закричал я. — Что же ты боишься меня? Никогда ещё ты не была так робка.
Наталья опустила голову, как будто осеклась, и прошептала:
— Я никогда не смогу быть для тебя ею. Мне кажется иногда, что меня и нет на земле, и я — большое, бесформенное тело.
Она впервые доверяла мне свои мысли, и мне казалось, она не знает, что же надо сделать, чтобы вернуть себя, свою душу, но уверена, что теперь думать об этом надо. А мой товарищ Виктор, и теперь немного навеселе, подошёл ко мне и закричал:
— Ты что же это, братан, забыл меня, и не писал вовсе. Я-то тебя всегда помню, я не предал, я кровью клялся.
И я вспомнил, что мы когда-то действительно кровью клялись в дружбе до конца жизни и, глубоко порезав пальцы, соединили их, чтобы хоть капля крови товарища своей стала. И теперь я подумал, что в этом пьяненьком, опустившемся человеке есть капля ЕЁ крови, женщины, давшей мне жизнь. Старый человек с лицом ребёнка, Игорь Николаевич, в это время смотрел на огонь и тихо смеялся причудливой жизни огня, и как будто видел этот огонь не в полутёмной комнате, а в небе. И это была её радость в нем, только она умела так радоваться и в каждом малом знаке видеть знамение, в ничтожном — великое, в любом слове — откровение. И я, пожав руку Виктору и оставив его сидеть рядом с собой, с тревогой и восторгом ждал, что же скажет старик. И первое слово его было неожиданным и наполненным силой, потрясшей меня, он громко произнёс: «Весть». И хотя потом я с упоением слушал его чётко выговариваемые слова: «Ход, странник, человек, слом, кроток, дух», ни одно не потрясло меня так, ни одно не заставило думать о НЕЙ В СЕБЕ, и это было снова начало нового здания, и я стал больше слушать себя, чем то, что делалось в полутёмной комнате, где люди сидели и полулежали на стульях, в креслах, на диване.
