Заснуть Антонъ долго не могъ, все ворочался съ боку на бокъ, — холодно было очень, а главное — все его безпокоила мысль: а что, какъ ему цѣлый годъ придется одному прожить на островѣ?
«Неужто здѣсь и впрямь никого нѣтъ? — думалъ онъ. — Да нѣтъ, быть не можетъ… Завтра же утромъ похожу по острову; авось либо найду кого… А что-то теперь Матрена съ ребятишками подѣлываетъ? — приходило ему опять въ голову. — Не спитъ, поди, тоже, бѣдная, — все обо мнѣ думаетъ. Гдѣ-то онъ, молъ, теперь? Благополучно ли доѣхалъ? Охъ, горе ты, горе сѣрое!.. Бѣдный ты, Василій Семенычъ, царство тебѣ небесное… Ну, думалъ-ли ты когда, что сложишь свою головушку на днѣ моря-окіяна, что тридцать пять лѣтъ изъ году въ годъ кормилъ тебя?.. Какъ-то теперь жена твоя бѣдная?.. вотъ убиваться-то будетъ, сердечная… А Петрова-то женка съ ребятишками, а Никитина-то?»
Грустно, очень грустно стало Антону, — заплакалъ онъ даже. Однако усталость наконецъ взяла свое, и онъ крѣпко уснулъ.
Проснулся онъ съ первыми лучами восходящаго солнца и очень что-то нехорошо себя чувствовалъ: слабость какая-то во всемъ тѣлѣ, дрожь; простудился, должно быть, — ну, да еще бы! Какъ ни силенъ, ни крѣпокъ человѣкъ, а возьми-ка онъ на холоду этакую морскую ванну, — поневолѣ лихорадка схватитъ. Ну, да и голодъ тоже донималъ. Много-ли вчера погрызъ этихъ сухарей сырыхъ, а, теперь на нихъ даже и взглянуть-то не хочется: мутитъ просто!
«Птицъ вотъ здѣсь пропасть, — чаекъ этихъ. Убить бы хоть одну да изжарить… А чѣмъ ее убить? Камнемъ развѣ…»
Вышелъ Антонъ изъ избушки. Чаекъ видимо-невидимо сидитъ на берегу, будто огромная бѣлая скатерть разостлана. Схватилъ онъ камень, да и шарахнулъ въ стадо. Съ крикомъ и съ шумомъ вспорхнули чайки, — однако, двѣ изъ нихъ остались на мѣстѣ, одна совсѣмъ мертвая, а у другой крыло подшиблено. Подобралъ ихъ Антонъ и опять вернулся въ избушку; мигомъ ощипалъ птицъ, огонекъ развелъ и изжарилъ.
Невкусное, очень невкусное чаечье мясо, сыростью какой-то отзываетъ оно; однако, Антонъ поѣлъ его съ такимъ аппетитомъ, какой врядъ-ли у него былъ когда. Поѣлъ, подкрѣпился и пошелъ опять бродить по острову: не найдется-ли гдѣ души человѣческой?
Долго бродилъ онъ, верстъ 10 исходилъ, если не больше, — а нѣтъ никого. Чайки только орутъ невыносимо, да порой съ моря донесется не то лай, не то ворчанье какое-то, — это тюлени; много ихъ тутъ у береговъ водится. Бродилъ, бродилъ Антонъ и набрелъ опять на маленькую избушку.
