— Знаю, ты эстет, так что извини за некрасивую упаковку.
— Эстет? Ты хочешь сказать — сноб? Спасибо. Мне очень понравилось. И вообще, почему ты извиняешься?
Он откашлялся:
— Потому, что в субботу я вел себя как поросенок. И круассанов сегодня не принес.
— Нет, не вел, — ответила она, а сама собиралась с силами, чтобы попросить прощения.
Но извинения не шли с языка, как она ни старалась. Ребенком ей приходилось просить прощенья по каждому поводу. Она лишь, как поникший цветочек, то и дело опускала головку: «Мама, прости, я не хотела, мама, извини, я забыла. Не поняла. Не знала. Думала, что можно. Прости, что я такая дурочка. Что я такая бестолочь. Что я — это я». В ответ мамин рот кривился в едва заметной монаршей улыбке:
— Прощаю, Белла, дорогая. В следующий раз будешь знать.
* * *
— Да, — настаивал Уилл, — я все-таки хочу попросить у тебя прощения. А ты?
— И я.
— …того же мнения, — улыбнулся он.
— Ты можешь налить себе чаю.
Но Уилл сказал, что ему сегодня некогда. Он только заскочил проверить, как дела, и занести розмарин. И договориться насчет следующей субботы. У нее ведь нет никаких планов на субботу?
— В переводе с уиллского это, вероятно, означает: нет ли у меня опять свидания? Отвечаю — нет. Вероятность того, что у меня чаще, чем раз в сто лет, случится свидание, примерно такая же, как вероятность того, что мне закажут роспись Альберт-Холла[21].
— Все может быть, — пожал он плечами.
— И ты говоришь, это я витаю в облаках? — игриво подтолкнула она его.
— Конечно, витаешь. Кстати, а ты уже начала расписывать ту дальнюю стену?
— Проект на стадии разработки.
— Понимаю, в переводе с беллского это означает — нет. Так чего ты ждешь? Начинай! — он повернулся, собираясь уходить.
— Ишь, раскомандовался!
— Я тебя знаю. Не начнешь — всю неделю будешь слоняться без дела и к выходным окончательно расслабишься. А ты мне нужна деятельной.
— Но я не рождена быть деятельной.
— А ты попробуй, тебе понравится. Поверь мне, это будет совершенно новый для тебя опыт.
* * *
Белла предпочитала не замечать, что рисовала теперь каждый день, ходила на уроки обнаженной натуры, а по вечерам еще и занималась живописью. Она считала, что это было, скорее всего, сродни временному сбою в работе вселенной, который вот-вот выправится. Когда она так думала, ей легче было взять в руки карандаш и бумагу. Если бы она, напротив, относилась к своим занятиям серьезно и купила бы новые кисти, убрала студию, нашла роскошную, тонкую бумагу, то все развалилось бы, как карточный домик. Так начинающий канатоходец идет по канату до тех пор, пока не смотрит вниз.
