- Профессор, ваш напиток - чудо. Только ради этого уже стоило к вам прийти.
- Только ради этого? - он тихо уточняет, поворачивая бокал вокруг оси.
Набираюсь наглости:
- Нет, и ради того, чтобы увидеть вас - тоже.
И смотрю прямо ему в глаза. Пусть! Мне уже всё равно. Если за право быть с ним - вот так, как сейчас, надо платить такую цену, я буду. Буду задыхаться от страха и от собственных нелепых слов.
Он протягивает руку и проводит ладонью по моей щеке. Я не дышу и не двигаюсь. Это так… так медленно и горячо - никакому глинтвейну не сравниться. Кровь несётся по венам с бешеной скоростью и врывается обратно в сердце практически вскипевшей - такая неправильность и невозможность.
А его рука всё скользит, уже теперь к шее, зарывается в волосы. Я отставляю бокал и подаюсь вперёд, вцепляюсь ему в плечо. Мы одновременно, не сговариваясь, встаём, я медлю секунду, а потом с размаху прижимаюсь к нему и, отрезая пути к отступлению, обхватываю обеими руками его спину. Тёплая ладонь притягивает мою голову, прижимает, а другая - обвивается вокруг талии.
Сквозь колючую ткань сюртука я слышу гулкие удары его сердца и вжимаюсь что есть силы щекой ему в грудь.
Глазам горячо и влажно.
Потом проходит каких-то три тысячи лет.
А потом он поднимает мой подбородок - пальцами, которые мне ужасно хочется словить губами - и другой рукой вытирает мне щёку:
- Всё хорошо, ну что ты… Что ты…
И взгляд у него такой, что мне не стыдно перед ним за свои мокрые ресницы.
Я с сожалением отрываюсь от него и опускаюсь обратно в кресло.
- Ну как, согрелся?
- Да. Простите, в последнее время вам слишком часто приходится со мной возиться.
Он хмыкает:
- А кто сказал, что я вожусь? Может, я тоже получаю от этого удовольствие.
Я изумлённо смотрю - не может быть, чтобы он это всерьёз.
И думаю - что, если я когда-нибудь ещё раз обниму его? И что, если он мне это позволит…
Но тогда… а вдруг он подумает, что я… Да мне всё равно, что он обо мне подумает, мне уже и самому, кажется, плевать, кто я.
* * *
Он сидит, чуть прикрыв глаза ресницами - на щёки от них ложатся тени.
Наверное, он действительно отогрелся, наконец - плед отброшен в сторону, руки свободно и небрежно лежат на подлокотниках, плечи уже не напряжены, голова чуть откинута назад, открывая шею в расстёгнутом вороте рубашки.
Хочется смотреть на него - такого, не отрываясь.
Я уже не помню, как испугался за него - промёрзшего, пытающего улыбнуться застывшими губами, хотя действительно испугался - даже больше, чем обрадовался, что он всё-таки пришёл.
