Эльф стоял неподвижно и смотрел на нас невыразительными блеклыми глазами. Он оказался настолько же выше двухметрового Миши, насколько Миша был выше меня. Одет он был в изжелта-серую длинную хламиду вроде летнего пальто. Туго затянутый тканевый пояс позволял видеть, насколько эльф тощий. Как скелет.
В подробностях я его рассмотреть не могла. Я смотрела на мушку в целике.
Очень медленно эльф развел руки в стороны и приподнял пустые ладони. Вероятно, ждал, что я в ответ опущу ствол. Но я уже знала, насколько быстро он двигается. И он не мог этого не понимать.
Эльф мог попытаться выбить оружие у меня из рук. У него бы получилось. Но все же оставалась вероятность, что я успею отжать спуск, и что дуло в этот момент будет смотреть в его сторону.
Тишину нарушил Миша.
— Чего тебе? — почти равнодушно бросил он.
Эльф перевел взгляд на него. Широкий рот приоткрылся. Он открывался как-то слишком медленно, очень долго. Во рту жутковато белели зубы — частые, иглоподобные. Ни резцов, ни клыков. Я вдруг подумала, что белые башни эльфов — это не башни. И не иглы. Это их зубы. Зубы, нацеленные в небо.
Говорить эльфу было трудно. Мешали зубы. Наверняка изменилось строение гортани, как у тех собак. «Изменилось? — я удивилась этой мысли. — Значит, раньше было другим?..» Несколько раз эльф пытался заговорить в голос, но ему не удалось. Тогда он перешел на шепот.
— Меня зовут Люба, — услышала я. — Валентина Петровна — моя мама.
* * *
— Я знала, что вы придете, — сказала эльфийка.
— Откуда? — подозрительно спросил Миша.
— Отовсюду.
Мы сидели на том, что осталось от крыльца. Это уже не было ни камнем, ни бетоном: материал странно прогибался и пружинил. Любина лошадь так и стояла посреди улицы, будто припаркованная машина. Сама Люба приняла странную позу, напоминавшую полукольцо: она села, поджав ноги, и вывернулась набок, головой к стопам. То ли так ей было удобней сидеть, то ли ее просто выламывало от мучительных попыток произносить слова. Даже шепот ее то и дело сбивался на свист и шипение.
— Я хочу передать, — сказала она. — Маме.
— Мы передадим, — откликнулась я.
Люба покопалась в складках своей хламиды и достала детскую расческу, деревянную, любовно разрисованную шариковой ручкой.
— Мама помнит, — пояснила она.
Я кивнула, приняв расческу.
— Валентине Петровне что-нибудь рассказать о тебе?
Люба подумала. По иглоподобным зубам скользнул бледный язык.
— Нет, — сказала она. — Я же не вернусь. Зачем. Скажи, дом дал расческу.
