— Опять этот чертов орел. Плохая примета, — проворчал Гуран, вытирая раскрасневшееся, со слегка обвисающими потными щеками лицо тыльной стороной ладони. — Не терплю, когда над обозом появляются орлы и воронье. Эй, стрелки, кто пометче! Злотый тому, кто снесет со скалы эту стервятину! — указал он саблей на вершину.
— Прекратить! — вмешался Сирко. — Никакой стрельбы! Это дьявольское провалье мы должны пройти как можно скорее и тише. Не привлекая татарское воронье.
Однако и он тоже на какое-то время засмотрелся на величественного, по-королевски восседающего на скале-троне, могучего орла. В эти минуты Гуран обратил внимание — что-то орлиное есть и в профиле самого Сирко: скуластое, обожженное степными ветрами лицо, тонкий, по-орлиному изогнутый нос, большие, слегка навыкате глаза, источавшие пронизывающий, гипнотизирующий взгляд. Да и вся худощавая, жилистая фигура полковника сливалась с седлом так, словно Сирко готов был вспарить вместе с конем.
Несколько ружей все же поднялись вверх, но так и застыли. И не потому, что казаков испугал запрет полковника. Просто каждый из стрелков вдруг со страхом и тоской подумал, что именно его пуля может погубить этого степного патриарха.
Принца де Конде в ставке не оказалось, и д'Артаньян искренне пожалел о несостоявшейся встрече. Ему нравился этот главнокомандующий. Молодой, дерзкий, скептически относящийся к давно устаревшим канонам войны — принц вполне был достоин страны, чью армию возглавлял, и армии, которую эта страна с трудом, но все же сумела выставить.
До сих пор д'Артаньяну приходилось сталкиваться с принцем лицом к лицу всего трижды. Но всякий раз явственно ощущал, что человек, который стоит перед ним, уже давно принадлежит истории. Независимо от того, чем закончится эта распроклятая война, на чем остановится в своем стремлении оттеснить Францию от ее северного побережья Испания; погибнет ли де Конде или же доживет до глубокой старости в одном из своих замков где-нибудь на берегу Луары или Сены. И то, что он беседует с этим человеком, — тоже частица истории, пусть даже летописец, приставленный к принцу королевой-регентшей Анной Австрийской, не занесет их беседу в бессмертные анналы.
«Принадлежать истории, частица истории…» — в последнее время граф д'Артаньян начал размышлять об этом все чаще и чаще. Беспечный дуэлянт и храбрый воин, он все же время от времени заставлял себя задумываться над смыслом своей бурной жизни. Над тем, какой след оставит на этой многобренной и грешной земле, погибнув то ли в бессмысленной дуэлянтской схватке, то ли в одной из битв, после которой тело его окажется среди сотен и сотен таких же истекших кровью, изуродованных снарядами тел друзей и врагов искореженного оружия и развороченных лошадиных крупов.
