На свадьбе душу мою сжигала ненависть, сердце обратилось в лед, да и весь я был охвачен смертельным страхом в ожидании, что, услышав «да» новобрачных, лед расколется на тысячу кусков, сердце мое разорвется к я паду мертвым или сойду с ума. Я шел на свадьбу, как осужденный – на эшафот. И то, что там произошло со мной, было ужаснее самой смерти; нет, лучше, куда лучше было бы умереть!
Она была прекрасна. Когда она поклонилась мне, я почувствовал, как ледяной клинок – ледяной даже по сравнению со льдом, в который превратилось мое сердце, – пронзил меня; это была ее улыбка, улыбка презрительного сострадания. «Спасибо», – сказала она. Для меня это звучало как «бедный Хоакин!». Что касается Авеля, то даже не знаю, заметил ли он меня. «Я ценю твою жертву», – продолжала она, чтобы хоть что-то сказать еще. «Нет, жертва тут ни при чем, – ответил я, – я сказал, что приду, и пришел. Видишь, я человек здравомыслящий, не мог же я отказать старому моему другу, моему брату». Вероятно, ей показалась забавной эта моя новая и, увы, не слишком-то завидная позиция. Скорее всего я походил там на Каменного гостя.
Церемония приближалась к фатальному моменту, п я считал секунды. «Сейчас для меня все кончится», – говорил я себе. Мне казалось, что сердце мое остановилось. Я услыхал их ясные и отчетливые «да» – ее и его. Произнося «да», она смотрела на меня. Я чувствовал, как холод сковывал меня все сильнее, но я не вздрогнул, не сказал ни слова, будто не слышал ничего такого, что бы меня касалось. И это наполнило все мое существо адским страхом. Я ощутил себя хуже любого чудовища, мне показалось, будто я перестал существовать, будто я окончательно превратился в глыбу льда. Тогда я начал щипать себя, ощупывать, считать пульс. «Но ведь я жив!» – «подумал я.
Не хочу вспоминать все, что произошло в тот день. Они попрощались со мной и уехали в свадебное путешествие – справлять свой медовый месяц. Я погрузился в книги, опыты, занялся пациентами, которых к тому времени у меня появилось достаточно. Умственное раскрепощение, которое принес мне этот удар, уже непоправимый, открытие в себе самом отсутствия души побудили меня искать в научных занятиях не утешения – в утешении я не нуждался, да и не желал его, – но возможности для достижения беспредельных своих честолюбивых замыслов. Я желал славой своего имени затмить поднимающуюся славу Авеля; мои научные открытия, шедевры врачебного искусства, плоды подлинного вдохновения, должны были затмить холсты Авеля. Пусть однажды Елена поймет, что именно я, медик, такой антипатичный, мог дать ей настоящую славу, а вовсе не он художник. Я погрузился в науку «Мне стало казаться даже, что я начинаю их забывать! Я пожелал сделать из науки наркотик и одновременно стимулирующее средство!»
