А матросские головы клевали вороны в симферопольских балках, лежали матросские тела по всей дороге от Севастополя до Джанкоя, присыпаемые снегом, и свистели над ними январские злые ветры.
Уже втянулся полк в долину Салгира и шел беспечно и весело, распевая «Яблочко», как вдруг, с двух сторон долины, треснули сразу пушки, собачьим жадным визгом залопотали пулеметы.
И за десять минут не стало половины полка.
Зажав пробитую ногу, успел только крикнуть во все горло Гулявин:
— Не толпись!.. Ложись, расползайся поодиночке! — а тут офицеры в черных бараньих шапочках, с алым верхом, конной атакой.
И встретить не успели, как засвистали офицерские шашки, захрустели под копытами матросские ребра.
С пятнадцатью человеками только, хромая и матерясь, успел Гулявин юркнуть в сады и садами, вдоль заборов, вы-браться на холмы, а за холмом залезть в брошенную каменоломню.
В каменоломне и укрылись, большинство перераненные. Двое в первый же час умерли от потери крови.
Остальные кое-как друг друга перевязывали обрывками рубашки, полотенцами, всяким тряпьем.
До ночи просидели в каменоломне, боясь выползти, слыша, как рыскает по садам офицерская конница.
Мучительно тряслись от озноба, потери крови, голода.
Ночью стали совет держать.
— Невозможно оставаться, — сказал Гулявин. — Сегодня не догадались, что мы в каменоломню залезли, все равно завтра найдут и пошлют к Духонину. Нет, братва! Выползать надо! Как-нибудь к своим доберемся. А здесь, не с пуль кадетских, так с холоду или голоду подохнем.
— Не все идти могут, Василий! Трое совсем ослабли! С собой не возьмешь!
Переглянулись и опустили глаза.
— Эх, мать их… наделали делов!
— Братишки, не кидайте живыми. Замучают! — скрипнув зубами, простонал раненый. — Лучше покончьте сразу.
И когда сказал сам раненый, стало легче.
К полночи собрались, распределили хлеб и винтовки на более сильных, подтянули снаряжение.
Перед выходом из каменоломни положил Гулявин в фуражку десять бумажек.
— Тащи! Потом зажгу спичку. У кого с крестом…
Молча тащили бумажки, неровно вспыхнула спичка, и ахнул низенький коренастый Петренко…
— С крестом… У меня…
Выползли наружу. В черной дыре каменоломни вдогонку один другому задохнулись три выстрела, и вылез наружу шатаясь, Петренко.
— Ну!.. Все?.. Трогай, братишки!..
Зимой ледяными пронзительными ветрами продувается степь от ревущего моря.
Воют ветры над сухими ковылями, над жнитвом, над приземистыми плоскими курганами.
И на курганах стоят, сложив руки-обрубки на отвислых животах, раскосые, туполицые, жадные к человеческой крови, каменные бабы.
