– Ты же знаешь, я не против продолжения рода.
Она отстраняла меня обаятельным манерным движением руки.
– Но этого мало, – раздражался я. – Плодить себе подобных – это еще не все мужество жить. Говорю о другом органе, который должен думать, и своим умом.
– Ты не любишь мой народ, – повторяла она.
Откуда здесь появилось народничество?
– А ты не твой народ? Я люблю его в лице тебя.
– И заклинен на себе. Иссушил себя поисками родины. И к гуннам не пристал.
– У меня была черная полоса. Сейчас – светлая. Это ты. Вижу всю твою душу, и всех твоих гуннов. Но не могу не видеть в твоем народе трагедию, закрытую прочной броней неизменного спасающего предания.
Она возмутилась.
– Они по-своему развиваются, приобретают собственный уникальный опыт. Вон, видишь, работник отпиливает ветки, заслоняющие свет в окне. Он прикидывает, размышляет, как лучше. Так живут все люди. Не обязательно думать о совершенстве мира, самопознании. Он постоянно познает, нарабатывает опыт. Косит, чтобы приготовить корм коровам. Ловит рыбу на худом суденышке, думая о добыче для семьи и подвергаясь опасности. Или сажает цветы на английской лужайке. Не важно, в средневековье это или в твоем будущем. Не верю, что на твоей родине все гуляют в академических садах, постигая мироздание.
Она не понимала моего состояния. Что ж, тем лучше. Незачем ей знать.
– У вас, оказывается, существует то, что мы называем политкорректностью. Боитесь различать в народе креативный слой, и тех, кто жует жвачку общепринятых мнений. Ай-кью у всех разные.
– Не знаю, что ты разумеешь под ай-кью, но мы пытаемся поднимать их уровень, как можем.
Я вздохнул.
– А в моем будущем, увы, нравственный уровень в массе понижается. Девицы, например, мечтают не о любви, а найти богатого папика, перейти в более высокий статус нобиля.
Она удивилась.
– Ты же превозносил свое будущее.
Она чем-то глубоко задела меня. Я как будто обвинял ее эпоху. Понимал, что моя неудовлетворенность будет бесконечной, пока не почувствую в себе судьбу народа. И не оценю простого гунна. Чехов считал уровень жизненного опыта простого мужика равным своему.
Меня не понимали даже соратники.
Эдик, как всякий поэт, благоговел перед жизнью и воспевал ее, не внушая для власти опасений. Но был опасен, когда попирали достоинство гуннов, и опускался до ничтожных социальных проблем.
Мы продолжали спорить. Он говорил:
– Человек по природе добр и чист. Мне мил Пелагий в его споре с Блаженным Августином, утверждавшим, что природа человека после грехопадения стала злокачественной. Лучше всего сказал его ученик Целестий: «Человеческая природа украшена приданым невинности».
