Он знал русский, но принципиально говорил на своем самовитом языке.
– Аквинат? – чмокнул губами Либерал.
– Да, так научили великие святые.
Речь Летописца меня вдохновила. Хотелось, чтобы они, наконец, поняли все благородство нашей цели.
– Мы учим самопознанию, деланию себя. Только личность может изменять мир.
– Кто нуждается в гнилом човеке с очилами? – жестко спросил Купец. – В клозет его!
Эдик снял очки и приподнялся, наверно, приняв это на свой счет. Я дернул его за рукав.
Савел посмотрел на купца, как на дебила.
– Может быть, личность, как говорит мой друг, и ничего не может в истории, но зато он свободен уйти в природу и размышлять.
– Размышляющий лучше понимает предание, – скромно сказал Летописец.
Зря мы затеяли этот разговор. Толщу эпохи не пробьешь. Я плюнул на их средневековый уровень и стал говорить открыто:
– Буду говорить вашим языком. Человек отпал от Бога, и его цель – приблизиться к Нему, стать совершенным, как сказано в Священной книге вашего жестокого Господа Мира. Поражает вера в эту метафору реальности, предугадавшую путь человечества, еще не расшифрованную наукой! Реальность, пусть в виде мифа, осознана еще в древности. Религия проложила дорогу человечеству, по которой ему идти. К этому только еще подходит антропологическая философия будущего.
– Ну, и что? – спросил Либерал.
– Человек отпал от Бога, и застрял между божественной близостью и выпадением из Эдема. Гунны привыкли жить в этой серой полосе, уйдя из бездомности и не придя к божественной любви. Когда людей было мало, они жались друг к другу перед демонами-убийцами природы, а когда размножились – прижатые разбились на семьи, и между этими кланами началась борьба.
– Мой дом – моя крепость! – бросил мимоходом купец, разделывая пальцами курицу. Видно, эта поговорка была здесь еще свежей. Либерал снисходительно сказал:
– Достаточно установленной морали и этики, чтобы навести порядок и избегать насилия.
– Мораль и этика – установка разума, но в ауре божественной любви они исчезают. Или – все делается моралью и этикой.
– Бог е справедлив, – елейно сказал Летописец.
– Бог – это беспредельность. Человек должен был выдумать символ беспредельности. Метафора покрывает своей интуицией незнание глубинного устройства мироздания.
– Богохульство! – слышалось в разноголосице обедающих нобилей. – Бог – не е символ!
Я даже испугался отпора.
– Здесь есть веротерпимость – старики поклоняются Священному Пню, другие – дохристианскому жестокому Господу Мира или, как некоторые из вас – некоему Абсолюту, создавшему гармоничную вселенную. У нас же есть христианская религия. Я верю в Иисуса – гениального пророка, угадавшего нравственную тенденцию истории, правда, не в его инкарнацию.
