Но почему я так безнадежно смотрю в будущее, если пока хорошо во вселенной? Может быть, прозреваю, в обжитой системе гуннов нет будущего. Или боюсь за горстку моих близких людей, это ласковое пламя в сердце, что может потухнуть.
Постепенно жизнь в Свободной зоне налаживалась. Многие ушли, остались самые верные, в том числе Пан с Алепием. Пан утешал:
– Древо обкарнаешь, и то продолжает нарастать. Нищо тут скорбеть.
Алепий вздыхал:
– Люди – добрые. Все образуется.
– И те, ктоито подпалили – добри? – рычал Пан.
– Они имели какую-то важную причину. Может, боятся нас.
Усадьбу снова отстроили, она стала скромным центральным зданием правления провинциального поселения. Домики вокруг, расположенные веером по «древу жизни», сохранились, стали похожи на обычные дачи. Оказывается, это было первое в истории гуннов массовое строительство дачных поселков, – начинание, которое начало распространяться вокруг городищ всего Острова. Нашей эмблемой стал летящий рисунок Ильдики – одинокий утес, над которым парят чайки.
Неожиданно нам стал помогать новый олигарх – чмокающий губами Либерал, как я его назвал.
– Не думайте, что я против вас, – задумчиво сказал он. – Кто знает, где правда.
«Новые гунны» затаились – может быть, из страха после прилета «тарелки» из моего будущего. Если будут дергаться, то уколются неизвестно чем и откуда. Считают мня колдуном и магом из потустороннего мира. Но я знал, что они следуют за мной по пятам, и всегда был напряжен.
* * *
В детстве я жил на краю земли, у самого океана, и убегал на утесы, чтобы увидеть сияние залива. Я был «вещью в себе». Чем пристальнее смотришь, тем загадочнее «вещи в себе» вокруг. И не понимал, откуда мое беспокойство, и даже тоска по иной жизни. Не сознавая, задавал себе вопрос: кто – я? Кто – здесь? (Вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» оставлял другим). Это оказалось целой философией боли, кружащейся вокруг загадочных «Я» и «Иное». Здесь, на острове, за такие размышления сажают в клетку или на кол, а в моем мире это ключевой вопрос.
То было время «смерти автора», когда личность перестала играть роль в творчестве, и открытия стали делать коллективно. Читал почему-то философов, вызывая недоумение сверстников, и рассуждал нахватанными мыслями. В дневнике объем цитат из книг настолько превышал собственные мысли, что потом читать дневники было противно. Мир подавил меня.
Я был влюблен в конопатую девчонку и хвастался перед ней знаниями, которые принимал за свои. И она стала избегать меня. Я казался себе чопорным, отвратительным, словно надел чужую маску.
