На опустевших ночных хорах.
Выстрел, еще… Луи передернулся, заметался,
В его окровавленном черепе засело семь пуль,
И его несчастный мозг расплескался, как мыльная пена.
Потом он привстал, ухватился за водоразборный кран
И еще с полминуты не подпускал врагов.
«Я не убит! – кричал он. – В меня никто не стрелял!» —
Разносился его вопль. – «Это не мне размозжили голову!» —
Раздавался хохот, – «О,
Будьте вы прокляты!»
И, пока он не сдох, этот гад,
«Рат-а-та-тат,
Рат-а-та-тат» —
Во тьме повторял его автомат.
А офицеры полиции произносили как эхо: «Позор, позор!»
Ласковая музыка, похожая на стоны ветра
В занавешенных окнах и распахнутых настежь дверях.
Пароходная труба без всякой пользы резонирует доносящийся
откуда-то вызов.
Пространство протягивает свой луч сквозь крыши домов,
В лабиринты улиц.
Кирпичи крошатся, стены оседают.
Душа Луи вылетела изо рта в виде котелка, сигары, коробки
Спичек и пыли, в которой он был распростерт.
Закройте окно у Доулана. У матери Луи тоже.
Засиженное мухами и тихо сходящее на нет утро понедельника.
Роберт Лоуэлл***(1917 – 1977)
В тюрьме
Завернутых в застиранный халат
По одному нас вводят в тесный дворик,
Где со стены взирает черный гомик,
И, смешанные с руганью, летят
Заигранные блюзы с балюстрад…
Рецидивисты с воем гнут решетки…
Нас взяли из туннелей, от лопат,
От готовальни, от кирки, от щетки
И заперли. На сколько лет? Еврей
Забыл все заповеди. Дни поста
За Гарлем свой лишь помнит.
Ночь. Тщета.
Но чем сильней власть возраста и тьмы
Гнетет Адама, тем, видать, скорей
Кузнечик-страх пропилит дверь тюрьмы.
Фрэнсис Вебб***(1925 – 1973)
Старухи
Пора высаживаться. Из объемов, масс,
Из роста, возраста, призванья, пола…
Воскресный день. Плывут изгнанницы-суда,
Бесформенные тучки, как летучий газ,
Все что-то нюхающие на руинах мола.
Сын, муж, любовник встали на свои места —
Пора страстей прошла. Покой и пустота.
Они в приемных ждут. Архаика одежд,
Стекло для чтения и минимум фразерства.
В их атмосфере всяк летуч как метеор;
Напыщенность и блеск – и никаких надежд;
Их воздух – весь наш век расчетливый и черствый.
Скрыть суть – вот для чего заводят разговор.
Закону одному подвластны все места.
Пасет свои стада гордыня-пустота.
И вдоль, и поперек успели истоптать
Стада и пастухи планету,
Которую жара и кашель растрясли.
Но тяжести закон их будет опускать
К оградам и стогам, к трудам тяжелым лета,
Коробкам сладостей, что детям привезли,
Заштопанным чулкам – все встанет на места.
Стада твои мычат и блеют, пустота.
