Одетый в спортивный костюм ребенок, только недавно начавший ходить, плача и протягивая ручки, ковылял, как механическая игрушка, по комнате. На кровати лежала молодая красивая женщина с кляпом во рту. Она была связана. Ее широко открытые глаза молили о помощи. Пожилая женщина лежала вытянувшись на полу, преграждая путь малышу. Узел ее темных волос был красным от крови, как и ковер, где она лежала. На тумбочке находился завернутый в коричневую бумагу сверток в форме шестидюймового кубика. Над ним смертоносной спиралью вился едкий дымок. Верхний край бумаги чернел и сморщивался, появился крошечный язычок пламени, пробившийся сквозь свернувшуюся бумагу.
— Бомба! — пронзительно закричал капрал. Он сгреб женщину с кровати, как тряпичную куклу, и сунул ее в руки Шредеру, выталкивая промышленника обратно в коридор. Затем, переступив мертвую женщину, Гаррисон подхватил плачущего ребенка.
— Мой ребенок! Мой сын! — оставив жену в коридоре, Шредер опять появился в дверях. Он шагнул в комнату.
— Назад! — заорал Гаррисон. — Ради Бога, назад!
Он перебросил ребенка через комнату в руки отца, метнулся к двери, но споткнулся о распростертое тело няни. Пролетев головой вперед между бомбой и дверным проемом, он растянулся на полу, отчаянно желая как можно быстрее оказаться в коридоре, его взгляд был прикован к горящему свертку.
Это был его конец, и он знал это. Гаррисон знал, — каким-то образом почувствовал, — что бомба собирается взорваться.
И именно в этот момент она взорвалась.
Когда к Шредеру вернулось сознание, он обнаружил, что находится на больничной койке. Его жизнь поддерживалась причудливым переплетением множества трубок, капельниц, проводов, инструментов и механизмов. Кених в марлевой маске сидел у края кровати. Его голова склонилась, и слезы падали на руки, скрещенные на коленях. Слезы не были в характере Вилли Кениха.
— Вилли, — почти шепотом позвал Шредер. — Где я? — Он говорил по-немецки.
Кених поднял глаза, его рот открылся, свет возвращения к жизни замерцал в его налитых кровью глазах.
— Полковник! Полковник, я...
— Где я? — настаивал Шредер.
— Все еще в Ирландии, — ответил Кених. — Вас нельзя было перевозить, вот уже восемь, нет, почти девять дней. Но теперь — теперь вы поправитесь!
— Да, я поправлюсь, но...
— Да, господин полковник?
Шредер попытался улыбнуться, но получилась гримаса.
— Вилли, мы здесь одни. Зови меня Томас. И вообще, с этого момента ты должен всегда называть меня Томас.
