— Как же так? — спрашивал я, невинный юноша, в недоумении у губернатора, — ведь его обязанность, вы говорите, доносить о беспорядках, обо всем вредном, запрещенном — так как он цензор нравов — стало быть, и об азартных играх; а он сам тут играет и прячется?
— Оттого он тут и везде в толпе, чтобы все смотреть и слушать: иначе как же он будет знать и о чем доносить? — был ответ».
В воспоминаниях своих Гончаров изображает Загряжского как человека талантливого и в то же время крайне легкомысленного. В частности, Гончаров подчеркивает в губернаторе его страсть к художественным преувеличениям в рассказах о встречах с известными людьми: «У него в натуре была артистическая жилка, и он, как художник, всегда иллюстрировал портреты разных героев, например, выдающихся деятелей в политике, при дворе или героев Отечественной, в которой, юношей, уже участвовал, ходил брать Париж, или просто известных в обществе людей. Но вот беда: иллюстрации эти — как лиц, так и событий — отличались иногда такой виртуозностью, что и лица и события казались подчас целиком сочиненными. Иногда я замечал, при повторении некоторых рассказов, перемены, вставки. Оттого полагаться на фактическую верность их надо было с большой оглядкой. Он плел их, как кружево. Все слушали его с наслаждением, и я, кроме того, и с недоверием. Я проникал в игру его воображения, чуял, где он говорит правду, где украшает, и любовался не содержанием, а художественной формой его рассказов. Он, кажется, это угадывал и сам гнался не столько за тем, чтобы поселить в слушателе доверие к подлинности события, а чтоб произвести известный эффект — и всегда производил». В самом деле, губернатор любил приврать. Так, он рассказывал, что Пушкин проиграл ему в Москве только что законченную пятую главу «Евгения Онегина». Среди вещей, принадлежащих Пушкину, сохранилась карта Екатеринославской губернии с его надписью на обороте: «Карта, принадлежавшая императору Александру Павловичу. Получена в Симбирске от А. М. Загряжского 14 сентября 1833»4 И снова вопрос: а точно ли карта принадлежала государю, не приврал ли Загряжский и Пушкину?
Понятно, что сближение с Загряжским и верхушкой симбирского общества быстро погрузило Гончарова в некоторое уныние. В своих воспоминаниях «На родине» он пишет: «Я чувствовал, что стал врастать в губернскую почву». Одним из условий провинциальной жизни были обязательные визиты главным лицам города. Жизнь в Симбирске была первым ударом по юношеским высоким мечтам о служении Отечеству. По роду своей деятельности Гончарову пришлось вникнуть в закулисную сферу чиновничьей службы. Теперь он узнал об «омуте непривилегированных доходов» своего непосредственного начальства, да и вообще главных чиновников города. Многое здесь мог подсказать ему его крёстный Трегубов. Он же, конечно, должен был научить своего крестника благоразумному молчанию. Ведь впереди у Гончарова были ещё десятилетия чиновничьей службы и даже генеральская должность. А без службы ему, с его медлительным писанием романов, нельзя было и думать о творчестве. У него не было стремительного пера Ф. М. Достоевского, который мог заключать договоры и писать романы «к сроку». Гончаров постоянно ловил птицу вдохновения. Его письма зачастую изобилуют жалобами на то, что нет вдохновения, нет охоты писать: то плохая погода, то приливы к голове, то житейские заботы, то бездна дел по службе. Почти никогда Гончаров не мог засадить себя за рабочий стол насильно, только потому, что «надо писать». Он ждал, когда в его паруса подует ветер. Поэтому он не мог рассчитывать жить лишь творчеством. Нужно было служить, и служить серьёзно, научиться проявлять некоторую осторожность в отношениях с людьми, идти на неизбежные компромиссы. Надо было научиться на многое закрывать глаза. И он учился. Но навсегда понял, что его жизнь пойдёт по двум расходящимся путям: чиновничья служба, которая будет давать средства к существованию, и писательство, ради которого придётся многое терпеть.
