— Тыкыльмо отстала, ищи ее по следу, — спокойно ответил Панака.
Чалык встал на лыжи. Навстречу ему шел Одой. Вместе они побежали по следу. Шли долго. Вскоре заметили черное пятно. Тыкыльмо и Терна сидели на снегу, прижавшись плотно, и согревали друг друга. Собака вскочила, почуяв приближение людей, и надрывно завыла.
— Вставай, мать! — сказал Одой.
Тыкыльмо нехотя поднялась, подумала: «Почему смерть не придет?» Обращаясь к Одою, спросила:
— Далеко ли отстала? Долго ли, сын, искал?
— Я не один, — ответил Одой, — рядом стоит Чалык. Он первый увидел.
— Острый глаз у Чалыка! — обрадовалась мать.
— Скорее иди, мать, — торопил Чалык. — Не могут поставить чум Агада с Талачи.
Ветер играл седыми космами слепой, слабая улыбка скользнула по изможденному, морщинистому лицу: «Я слепая, а еще нужна. Вот-то радость!..» — и заторопилась, с трудом разгибая застывшие ноги.
Панака озяб, сидя без дела и ожидая, скоро ли будет поставлен чум. Тыкыльмо подошла к стойбищу, устало вздохнула, опустив бессильно руки. Панака крикнул:
— Не свой ли чум задумала ставить? Почему отстала?
Тыкыльмо не ответила.
Агада еще не поставила чума. Тыкыльмо ощупала шестовой остов чума и спросила:
— С какой стороны солнце?
— С правой, — ответила измученная Агада и обрадовалась, что слепая не увидит ее заплаканных глаз.
— Неладно поставила — ветром уронит чум. Снег надо утоптать.
Агада тихонько плакала. Талачи охала и боялась попасться на глаза мужчинам.
Тыкыльмо быстро поставила чум, Агада развела огонь. Панака вошел в чум первым. За ним — Одой и Чалык. Женщины в чум входили последними. Тыкыльмо, Талачи и Агада сидели на женской половине, изредка поглядывали на мужчин. Агада тихонько жаловалась:
— Ставили чум — от жары на морозе плакала, а сейчас дрожу от мороза в чуме.
Тыкыльмо промолчала.
С мужской половины тянуло вкусной едой, густым табачным дымом. Женщины ждали. Когда мужчины поели и улеглись спать в меховые мешки, они доели остатки и тоже легли спать.
Рано утром караван вновь потянулся по снежным просторам в неведомую даль. Один олень устал — ноша на нем была большая. Часть ноши переложили на плечи Одоя. Панака сурово взглянул:
— Чалык, без зайцев не возвращайся, без мяса мой живот плачет!
Чалык, кивнув головой, понесся на лыжах.
Двигался караван тихо: устали и люди, и олени, и собаки.
Тяжелый путь подходил к концу. Чум поставили у большой горы. От голода собаки рычали, грызлись. Устал Панака разгонять их кожаной веревкой.
