Солончаки, солончаки… Вспорхнет с обожженной солнцем земли пигалица с косичкой на лиловой головке, встретится сидящий на столбе нахохленный кобчик… Вот и вся большаковская «зоология», как выразился бы Желтовский.
Так на все сорок верст… Про сорок современных автомобильных километров шоферы говорят: «раз плюнуть!» Сорок гужевых верст образца двадцатых годов – вдосталь наплюешься!
Своей лошадью я еще не обзавелся. Риковский конюх, запрягая мне откормленного коня рыжей масти и узнав, что я поеду без возницы, сказал:
– Хвалить коня не буду. Не мерин, а наказанье господне! До того ленив, што, то ись, ни один начальник на ем не ездит… Наплачешься… Но других на конюшне нет. Все в разгоне.
Конюх посоветовал мне запастись двумя кнутами. Я не послушался и прихватил лишь один. Солидный, добротный, с длинным березовым кнутовищем. Вполне серьезное орудие для увещевания любого уросливого копытного.
Но когда я, выехав за околицу, предварительно погрозил этим орудием, рыжий, лишь презрительно фыркнул. Эва, мол, чем пугаешь! Мы и не такое видали. И побежал легкой рысцой.
Считая аллюр недостаточным, я намотал вожжи на левую руку, а правой вытянул коня по жирному, лоснящемуся крупу кнутом.
Мне думалось, что последует рывок и мы помчимся сейчас с бешеной скоростью – верст пятнадцать в час. Я даже напрягся, приготовился удержаться. Однако результат получился совсем неожиданный: мерин снова фыркнул, издал неприличный звук, отравив вонью воздух, и… остановился как вкопанный.
О последующем я всегда вспоминал неохотно. Постояв минут десять, жирное животное, взмахнув башкой, словно в назидание мне, спокойно тронулось вперед. Гнусный лентяй плелся шагом, еле передвигая ноги, и, когда мы выбрались на солончаковый большак, солнце уже основательно скатилось к западу. На ближайшем верстовом столбе была намалевана дегтем пятерка… Итак, впереди тридцать пять верст, непредвиденная ночевка в Маргарах и потерянный день завтра. Было отчего рассвирепеть.
С новым потягом бича мерин опять встал на месте и продолжал стоять в полнейшем спокойствии все время, пока я мочалил кнут о его, подбитую толстым слоем сала, рыжую шкуру.
Он был безучастен. Вероятно, крутившиеся вокруг мухи доставляли ему больше неприятности. От мух он хоть отмахивался хвостом…
Но когда пополам переломилось кнутовище и я швырнул бесполезные обломки на дорогу – рыжий ожил. Он покосил глазом на лежавшие в пыли остатки кнута, задрал башку к небу и вдруг, оскалив желтые зубы, заржал несомненно торжествующе.
