— Девяносто девять человек живут только затем, чтоб убедить сотого: жизнь бессмысленна! — говорил он в такие дни».
А вот иное описание Морозова в тяжелые минуты его жизни, также принадлежащее перу Горького: «Он говорил все более сбивчиво, было ясно, что мысли его кипят, но он не в силах привести их в порядок». В другом месте Горький уточнял, что настроение Морозова — «обычно невеселое, скептическое, а часто и угрюмое».
Похожим образом описывает внутреннее состояние Морозова и А. Н. Серебров. Будучи в добром расположении духа, Савва Тимофеевич мог вести себя по-детски непосредственно. Так, впервые оказавшись в морозовском кабинете, Александр Николаевич увидел следующее: «Стены кабинета выложены дубовой панелью. Многостворчатое средневековое окно. Мебель из дуба и красной кожи — простая и солидная. У окна — массивный письменный стол, заставленный семейными фотографиями. На углу стола, на серебряном подносе, — московский калач величиною с тележное колесо. В калач воткнут флажок, на флажке что-то написано.
Морозов прочел надпись и рассмеялся.
— Можете меня поздравить… Оказывается, я — именинник. Станиславский прислал калач… Милый человек!.. И где он такой достал?.. Это же не калач, а сума для подаянья!
Он надел калач на шею и прикинулся нищим-калекой.
— Придет завтра с визитом, а я и выйду к нему в таком виде: «Вот, мол, Константин Сергеевич, до чего вы довели с вашим театром богатого фабриканта Морозова!»
Смеялся он заливисто и по-детски — до слез. От смеха трясся калач на его шее. С калача на брюки и на персидский ковер осыпалась мучная пудра.
Из заднего кармана сюртука Морозов вытащил бумажный сверток.
— Забыл пообедать… Семья на даче… Хотите колбасы?
Перочинным ножом он накромсал на бумажке колбасу и отломил кусок именинного калача. Жевал быстро, как заяц. Сидя на столе, болтал ногами и приговаривал:
— Вкусно!»[98]
Этот отрывок также относится к лету или началу осени 1902 года. Савва Тимофеевич предстает в нем энергичным весельчаком или, говоря словами известного мультипликационного персонажа, — «мужчиной в самом расцвете сил». В июле 1902-го Мария Федоровна Андреева восхищалась жизненной силой Морозова, которая не убывала даже в период болезни: «Сам он что-то прихворнул, что-то вроде плеврита; несмотря на это, он завтра едет в Берлин по делу. Ужасно неугомонный господин».
Однако на смену веселости неизменно приходили нервозность и раздражительность. Периоды кипучей, бешеной деятельности прекращались, и тогда наступали долгие часы бездействия, наполненного унынием. В такие часы Морозов терял сон и аппетит. Он то становился раздраженно-суетливым, то впадал в панику, поддаваясь действительным и мнимым страхам, — а то, напротив, затихал, позволяя себе погрузиться в теплые волны вялости и апатии. «Он, не переставая, курил. Папиросу держал кукишем, поколачивая по ней указательным пальцем. Пепел сбрасывал куда попало: на пол, себе на куртку… В этой неопрятной комнате он сам стал неопрятным и непривычно злым».
