Потом они вернулись к домику, потом Даглас и Дениз долго махали им, пока Винсент сдавал назад, чтобы развернуться и выехать обратно на грунтовую дорогу. У них был поразительно счастливый вид, подумал Левин, даже умиротворенный, хотя всего пару часов назад здесь все было словно под высоким напряжением. Машина виляла, объезжая рытвины и валуны. Левин терялся в догадках, что он такое пропустил, что позволило бы объяснить столь внезапную перемену во всем и во всех, особенно в Винсенте. И единственное, что ему приходило в голову, было совершенно очевидное объяснение: что Винсент в конечном итоге принял и взял на себя, пусть и неохотно, если не ответственность за это предприятие, то некое обязательство принять в нем участие — пообещав помочь привлечь зарубежных специалистов. Именно в таких пределах он присоединился к мечте Дагласа.
— Вы собираетесь звонить в Майами? — спросил Левин, не в силах убрать из вопроса нотку иронии.
Винсент повернулся к нему.
— Конечно. Почему вы спрашиваете? — Его, кажется, чуть ли не обидел тон Левина.
— Да просто… — Левин замолк. Все происшествие так перемешалось у него в голове, что он и не знал, как ухватиться хоть за какой-то кончик нити. — Вы как будто совершенно внезапно… ну, поверили в этот его проект, что ли. А у меня уже сложилось было впечатление, что вы в него вообще не верите.
— Я вовсе не говорил, что в него не верю, но я по-прежнему не знаю, верю я в него или нет. Я просто обрадовался, когда он выказал желание отложить запуск своего аппарата.
— Понятно, — сказал Левин.
Они замолчали. Другими словами, решил Левин, для того, чтобы сохранить мир, Винсент притворился, что верит в реальность осуществления проекта, тогда как Даглас аналогичным образом притворился, что некто помимо него самого берет на себя часть ответственности за то, что вполне могло обернуться катастрофой. Эти двое вместе создали фантастическое впечатление, что разделяют убежденность друг друга. Левин ощущал, как в груди разрастается чувство некоей радости и удовлетворения, удовлетворения оттого, что все наконец прояснилось, встало на свои места; и, как всегда в подобных случаях, его мысли неизбежно обратились к Прусту. Но теперь он видел великого писателя совсем в другом свете: Пруст, говорил он себе, тоже притворялся. Притворялся, что придерживается абсолютной точности в описаниях городов, улиц, запахов, людей, но в конечном итоге то, что он описывал, были его собственные фантазии.
