На ней тогда был белый свитер из ангоры. «Ты в этом свитере вся сияешь, прямо как бесплотный дух, особенно в этом безумном освещении», — сказал Клемент. Они отправились погулять, держась за руки, бродили по извилистым тропинкам, углублялись в тень, которая была такой черной, что ее, казалось, можно было пощупать пальцами. Луна была огромная и висела так низко, что в эту безветренную ночь казалась очень близкой, и это немного действовало на нервы. «Кажется, она сегодня совсем рядом», — сказал он, щурясь от яркого света. Он любил поэзию науки, но ее более точные подробности представлялись ему слишком сложными, слишком математическими. В этом потрясающем освещении его скулы казались более выступающими, а мужественная нижняя челюсть выглядела скульптурной. Они были одного роста. Она всегда знала, что он ее обожает, но, оставшись сейчас с ним наедине, она тотчас ощутила настойчивые притязания его тела. Он внезапно затащил ее на полянку под какими-то кустами и мягко опустил на землю. Они поцеловались, он ласкал ей грудь, потом уложил на спину и навалился сверху, стараясь раздвинуть ей ноги. Она почувствовала, как у него там все напряглось, и замерла от страха и смятения. «Не надо, Клемент», — сказала она и поцеловала его, словно извиняясь. Она никогда еще никому такого не позволяла и теперь хотела, чтобы он забыл об этом.
— Ну, когда-нибудь мы все равно до этого дойдем, — сказал он, но скатился с нее.
— Почему это?
— Да потому! Гляди, что я купил.
Он показал ей презерватив, подняв его, чтобы она получше его разглядела. Она взяла его и ощутила пальцами его гладкую резину. Она старалась не думать о том, что все его стихи о ней — сонеты, баллады, хокку[8] — были просто уловками, имеющими целью подготовить ее к виду этого странного резинового пузыря. Она поднесла его к глазу, словно это был монокль, и посмотрела сквозь него в небо. «Я сквозь него луну могу разглядеть».
— Какого черта! Что ты с ним делаешь! — Он засмеялся и сел. — Сумасшедшая Ванецки!
Она тоже села, хихикая, и вернула ему презерватив.
— Что с тобой? — спросил он. — Это ты по поводу матери?..
— Наверное, тебе надо подыскать себе кого-нибудь другого, — сказала она очень серьезно. — А мы могли бы все же остаться друзьями. — И добавила: — Я вообще не понимаю, почему еще жива.
Клемента всегда трогали эти ее мгновенные перемены настроения. «Польские штучки», как он их называл. Она сохраняла какую-то непостижимую связь с некоей тайной, оставшейся по ту сторону Атлантики, в мрачном польском центре Европы, там, где ни он, ни она никогда не бывали.
