— Почему ты не ушла? — вдруг выдохнула Гермиона, глядя на Луну во все глаза. — Я думала… мы попрощались…
— Ну, я же тормоз, — улыбнувшись, шепнула Луна, машинально продолжая поглаживать кончиками пальцев скулы девушки. — Задумалась, свитки твои читала… Мне сегодня больше некуда спешить. Тебя недолго не было — чуть больше часа.
Гермиона молчала, и от нее почему-то вдруг повеяло тревогой — не недоверием, а именно тревожностью, страхом, пугающим ожиданием, от которого проваливалось что-то в груди и замирало чуть ли не в пятках, и карие глаза гриффиндорки распахнулись, глядя на Луну почему-то, показалось, аж снизу вверх — хотя их лица были почти на одном уровне.
Невозможно смотреть снизу вверх, когда вы упираетесь друг в друга лбами. Когда пальцы скользят по лицу, будто лаская, будто извиняясь — за то, чего Гермиона не знала, не помнила, а теперь уже и не вспомнит никогда, заменив провал в цепочке событий наложенной версией и не имея возможности отличить ее от реальности…
Теплое дыхание щекотало губы.
— Я… — в глазах Гермионы медленно застывала, укоренялась беспомощность — и покорность, и еще — почему-то — надежда.
Луна не поняла, почему.
А потом пушистые темные ресницы дрогнули, опускаясь, сдаваясь, и Гермиона потянулась к ней — одним слепым, бездумным движением преодолевая крошечные доли дюйма, разделявшие их.
Это было не похоже на поцелуи мужчины так же отчаянно и неоспоримо, как не было похоже на поцелуи папы — в лоб, на ночь, хорошей девочке. И это не было похоже на поцелуи Чжоу — потому что сравнивать с ней Луна не могла никого, для нее мир делился на Чжоу и всех остальных.
Грэйнджер была теплой, дрожащей и решительной, упрямая книжная гриффиндорка, бояться — но делать, лучше испугаться и попробовать, чем испугаться и не осмелиться сделать шаг. Луна мягко улыбнулась в раскрытые губы, почувствовав, как ладонь, сдвинувшись, легла ей на затылок, как приподнимаются напряженные плечи Гермионы, как страх в ней сменяется… гордостью?
Она отстранилась на секунду, пытаясь выровнять дыхание, все еще сжимая в ладонях горячие скулы. Глаза Грэйнджер победоносно блестели.
— Да ты что угодно сможешь, если захочешь… — невольно отвечая на невысказанную мысль, тихо сказала Луна.
Конец фразы снова утонул в поцелуе. Луна восторженно пискнула и заткнулась — целовать Грэйнджер оказалось куда радостнее, чем копаться в ее мозгах. Грэйнджер, гриффиндорскую заучку, едва не похоронившую себя заживо после смерти Крама, едва не превратившуюся в бесчувственный сгусток зачерствевшей, непрожитой боли — и, кажется, сумевшей, наконец, разрешить себе выбраться из добровольного траура. Спустя всего почти пару лет.
