Траян призывал на новую войну ветеранов Дакийских войн.
Все были уверены в быстрой победе, на свою долю добычи рассчитывал каждый, а после дакийских кладов парфянские мерещились совершенно несметными.
Что касается Афрания, то он трезво оценивал перспективы — на этой войне потерь будет больше, нежели приобретений.
* * *
В Афинах императора встретило посольство от царя царей Парфии Хосрова. Во главе посольства прибыл зять Хосрова, он умолял императора о мире и еще умолял, чтобы Рим утвердил нового царя Армении Партамазириса, которого выбрал Хосров. Император выслушал посольство с видимым раздражением, не удосужился даже ответить Хосрову на послание. Драгоценных даров, что выложили перед ним послы царя царей, не принял. Траян явился на Восток завоевывать царства, а не раздавать короны. Хосров, так старательно враждовавший с Пакором и с Вологезом Вторым, собственными руками подготовил падение Парфии. Междоусобицы ослабили некогда могучее царство, от грозной прежде армии остались разрозненные отряды. Плод созрел, осталось только протянуть руку и сорвать. Лазутчики и послы даже не знали точно, кто ныне правит в Ктесифоне. Послы Хосрова уверяли, что именно Хосров. Но незадолго до этого и от Пакора являлись посланцы и тоже уверяли, что именно Пакор владеет Ктесифоном и чеканит в столице монету. Как никогда их распри были на руку Риму.
Из Афин Траян отправился дальше на восток — по морю в Эфес, где сделал остановку почти на две нундины.
Здесь он принял несчастную Кальпурнию, вдову Плиния, которая вошла в город пешком, неся в руках урну с прахом своего обожаемого супруга — как это некогда сделала Агриппина, возвращаясь из Сирии с прахом Германика. Тиберий, подозревавший во всем зломыслие, счел безутешное горе нарочитым, да и не горем вовсе, а заигрыванием с подлым плебсом. Траян, к счастью, нравом ничуть не походил на Тиберия и воспринял поступок Кальпурнии так, как только и можно было его воспринять, — как нестерпимое отчаяние, ибо свое горе римляне, скорбя о человеке достойном, всегда выставляли напоказ.
Кальпурнию Траян и Плотина приняли у себя, беседовали с нею часа три, не меньше. Больше всего Плотину поразило то, что дерзкий поступок какой-то служанки лишил столь достойного человека жизни.
Августа[79] вдруг подумала, что так всегда и бывает — какой-нибудь озлобленный раб, или гладиатор, или смотритель двора вдруг схватится за кинжал или яд…
Тут она вспомнила, что один из преторианцев говорил ей, будто знает прорицателя, способного в снах увидеть будущее. Преторианца звали Кука, и Плотина на другой день велела немедленно его позвать. Выспросить имя провидца оказалось делом нетрудным. И когда Тиресий явился к ней, Августа спросила, не было ли у того видений о грядущей войне и о здоровье императора.
