Мужчина лежал на кровати, на ворохе скомканных простыней. Он был абсолютно голый. Верблюжье одеяло неширокой полосой прикрывало небольшую часть бедер. Его грузное немолодое тело причудливо украшали шрамы и татуировки. Полосы от ножевых порезов, рваные края затянувшихся пулевых отверстий, красные строчки порванных каппеляров на месте бывших гематом причудливо гармонировали с размытыми рисунками, выполненными синей тушью.
Среди этих рисунков легко угадывались: голова рычащего тигра; нож в руке, запястье которой сжимает стальное кольцо кандалов с фрагментом цепи; обоюдоострый кинжал, обвитый змеей; трефовая масть в контуре игральной карты.
Удивление у праздного обывателя обычно вызывала только одна татуировка — римский легионер в полном боевом облачении: в короткой тунике, подпоясанной широким ремнем, сандалиях на бечевках до колен, шлеме с высоким гребнем, с мечом и щитом в мускулистых руках. Остальные рисунки вызывали широкую гамму чувств: от плохо скрываемой брезгливости до откровенного страха. И только знающему человеку многое могли рассказать эти размытые символы.
Например, гордый стан римского легионера понимать следовало так: тело, на которое нанесен этот символ, принадлежит лицу, склонному к хулиганству, жестокости и садизму. Значит, шутить с этим человеком не стоит. Но понимали истинный смысл немногие.
Чего было больше — повреждений кожи насильственным путем или добровольным, сразу сказать было сложно. Уж больно причудливо переплеталось все это на теле лежащего мужчины. Причем, характерные белые пятна, оставшиеся после вывода татуировок, занимали тоже не последнее место.
Если шрамы были разной степени свежести, и последним багровеющим рубцам можно было дать от силы полгода, то все татуировки были выполнены довольно давно — пару десятилетий назад — никак не меньше. И первые, и вторые очень явственно характеризовали эту личность в целом.
Человека, лежащего на кровати, обычно все знакомое окружение называло Секой. То, что изначально его именовали Игорем, он помнил, а вот свою настоящую фамилию, как и возраст, вспомнить получалось не всегда, а если и удавалось, то с большим трудом.
Вырос Сека в рабочем послевоенном поселке среди шахтных стволов и терриконов. Босоногое детство не радовало приятными воспоминаниями. Дважды судимого отца, горняка–забойщика, прирезали в пьяной драке, когда Игорю было около пяти лет. Его образ был смутно–размытым, а вот запах его он помнил до сих пор. Кисловато–приторная, самогонно–табачная, резкая вонь становилась чуть ли не осязаемой при любом воспоминании о папаше.
