— Что так глядишь? Разве во мне есть что-нибудь удивительное? — спросил Рачеев, вымывшись и переменив дорожный пиджак на светлый и более легкий.
— Все в тебе удивительно, Дмитрий Петрович, все! — сказал Бакланов задумчиво. — На тебя только поглядеть, и в голове целая поэма рождается…
— Ха-ха-ха! А ты остался все тем же. По-прежнему мыслишь поэмами, романами, повестями, очерками и рассказами?..
— Тот, да не тот. А впрочем, сам увидишь. Я, брат, женился…
— Да, это изменяет человека. Твоя правда. К лучшему или к худшему, но непременно изменяет. Но вот ты удивишься, если узнаешь, что я женился!
— Ты? На ком же?
— Ну, это, положим, для тебя все равно, потому что ты ее не знаешь… Но это и не важно. Расскажи, что ты теперь делаешь, как живешь, что пишешь; слышал о твоих литературных успехах… Расскажи про ваш Петербург, чем теперь живут у вас, какое преобладает течение…
— Течение — тихое. Живем изо дня в день, никому зла не делаем, да и добра тоже! — с меланхолическим видом ответил Бакланов. — Бог бережет нас от всякой напасти. Что же касается меня, то я пишу исправно, работаю пропасть, потому что денег нужно пропасть, меня печатают и читают охотно… Вот и все…
— И все? Неужели же все? — с легким удивлением спросил Рачеев. — Но что-нибудь же волнует вас? Задаетесь же вы какими-нибудь вопросами, стараетесь проводить какие-нибудь идеи? Мы, сидящие в провинции, привыкли смотреть на Петербург как на фабрику, которая вырабатывает идеи, направления, обобщения разрозненных запросов и стремлений и затем пускает их в оборот. Ну-ка, что вы выработали за семь лет, подавайте-ка сюда!
Рачеев говорил это со смехом, очевидно не придавая серьезного значения своим речам. Тем не менее Бакланов на минуту задумался: «А что в самом деле я мог бы ему ответить, если бы он спросил меня об этом серьезно? — думал он. — Какую новую идею, какой новый положительный общественный тип выработали мы за семь лет? Смешно даже спрашивать об этом. Жили себе да поживали, вот и все… Ведь вот, когда видишь перед собой свежего человека, непохожего на нас, которые все так похожи друг на друга, так и подумаешь об этом…»
— Но ты не думай, что я тебя допрашиваю, — успокоил его Рачеев, — не думай также, что я совсем-таки невежествен по этой части. За кое-чем следил и тебя читал исправно и очень, очень одобрял. Мне нравится твоя манера: горячо, картинно, убежденно и убедительно…
— Ах, ах! — вздохнул Бакланов.
Вид этого человека с загоревшим лицом, черты которого как будто стали резче и выразительнее, крепкого, уверенного в себе, от которого с первого же взгляда на него повеяло какой-то свежей струей, все больше и больше нагонял на него меланхолию. Он чувствовал себя неловко, словно Рачеев имел право потребовать от него строгий отчет в действиях его и всего Петербурга. Каждую минуту ему казалось, что вот-вот приятель поставит ему какой-то вопрос ребром и он, как ленивый школьник, не найдется, что ответить. «Это оттого, что у меня совесть не чиста», — думал Бакланов, и, чтобы окончательно избавиться от этого неприятного ощущения, он переменил разговор.
