«Милый Петръ Аполлонычъ! Въ отвѣтъ на ваши слова, сказанныя вчера во время репетиціи за кулисами, отвѣчаю и вамъ тѣмъ-же: да, я люблю васъ. Приходите вечеромъ, а я буду сидѣть за калиткой на скамейкѣ. Ваша Надя».
Зеленая бумажка гласила:
«Милый и добрый Петръ Аполлонычъ! Товарищъ вашъ Гулючкинъ сказывалъ, что вы сегодня сбираетесь ѣхать въ челнокѣ на взморье ловить рыбу. Бога ради, не ѣздите въ такой вѣтеръ. Пожалѣйте вашу Надю, которая будетъ терзаться изъ-за васъ. А лучше приходите вмѣстѣ съ Гулючкинымъ къ намъ съ калиткѣ и вызовите меня черезъ горничную Феню. У меня гоститъ Маничка и мы четверо пойдемъ въ лѣсъ за грибами. Ваша Надя».
Прочитавъ письма Наденьки, Иванъ Артамонычъ тяжело вздохнулъ и отдулся, потомъ прошелся по комнатѣ, сѣлъ въ кресло и задумался.
«Дѣвичья шалость тутъ, но все-таки это доказываетъ, что Надежда Емельяновна коварная, двуличная дѣвушка», сказалъ онъ самъ себѣ мысленно. «Да, двуличная и вертячка. Безъ огня дыма не бываетъ. Гимназистъ хоть и мерзавецъ, а все-таки имѣлъ поводъ придти вчера и озорничать, Сама она ему этотъ поводъ подала. Выпилъ онъ рюмку, выпилъ другую, ревность заговорила — вотъ онъ и пришелъ дерзничать. Однако, какъ тутъ мнѣ-то быть»? задалъ себѣ вопросъ Иванъ Артамонычъ и сталъ ходить въ раздумьѣ по комнатѣ.
Въ комнату заглянула горничная и доложила, что супъ поданъ. Иванъ Артамонычъ пошелъ въ столовую, сѣлъ за столъ, выпилъ рюмку водки, хлебнулъ нѣсколько ножекъ супу и положилъ ложку. Аппетитъ пропалъ.
— Добра не будетъ отъ этой женитьбы, не будетъ… сказалъ онъ вслухъ.
Горничная подала битки въ сметанѣ. Иванъ Артамонычъ выпилъ еще рюмку водки, поковырялъ вилкой битокъ и крикнулъ:
— Убирайте со стола!
Послѣ обѣда онъ снялъ съ себя пиджакъ, по обыкновенію, легъ въ кабинетѣ на диванъ, хотѣлъ заснуть, но сонъ бѣжалъ его очей. Иванъ Артамонычъ лежалъ, кряхтѣлъ и думалъ, думалъ и кряхтѣлъ. Черезъ четверть часа явилась горничная и спросила:
— Не спите? Кучеръ спрашиваетъ: запрягать ему или не запрягать? Вы еще съ вечера говорили ему, что поѣдете на дачу.
— Никуда я сегодня не поѣду.
Иванъ Артамонычъ всталъ, подошелъ къ канарейкамъ, но канарейки его не радовали.
«Эхъ! И чего только замѣшался этотъ гимназистъ! вздохнулъ онъ. — Положимъ, что тутъ со стороны Наденьки ничего серьезнаго нѣтъ. Дѣвичья вспышка къ своему сверстнику… Какъ полюбила, такъ и разлюбитъ, но гимназистъ-то нахалъ. Вѣдь онъ покою не дастъ. Вѣдь не могу-же я, женившись, цѣлые дни сидѣть около Наденьки. Ну, и будетъ такъ, что я на службѣ, а онъ при ней… Гнать вонъ? Не велѣть принимать? Но вѣдь она двуличная, хитрая, коварная, она найдетъ средство съ нимъ видѣться. Отчего она, спрашивается, не сказала мнѣ вчера, что вотъ такъ и такъ, что у ней былъ романъ съ этимъ проклятымъ Петькой? Отчего не призналась? Видя ея откровенность, раскаяніе, я и не придалъ-бы этому серьезнаго значенія, ежели-бы она пообѣщалась забыть этого скота. Но нѣтъ, она и выходя за меня замужъ, въ знакомые его прочитъ, указываетъ, что на свадьбу пригласитъ. „Онъ, говоритъ, хорошій танцоръ, хорошій мазуристъ“. Не мазуристъ онъ, а мазурикъ»!
