Мужикъ смотрѣлъ на все это съ удивленіемъ. Когда Михайло передалъ ему косу, пригласивъ Ѳомича идти дальше, мужикъ любопытно спросилъ, обращаясь къ нему:
— Да вы, собственно, кто же будете?
Михайло пожалъ плечаніи.
— Какъ тебѣ сказать?… Съ головы господинъ, снизу мужикъ, а посерединѣ пусто!… Да ты что вытаращилъ глаза? Коси, братъ, а то господинъ Плѣшаковъ скорѣе накормить тебя грибами!
Михайло проговорилъ это презрительно. Не взглянувъ больше на мужика, онъ пошелъ, а за нимъ Ѳомичъ. Ѳомичъ только теперь замѣтилъ взбудораженный видъ своего друга.
— Тебѣ нездоровится, что-ли, Миша? — спросилъ онъ ласково.
Они скоро поднялись на пригорки и добрались до горы, покрытой кустарниками съ боковъ и голой на вершинѣ. Михайло сейчасъ же здѣсь опустился на землю и легъ внизъ лицомъ, даже не взглянувъ на великолѣпный видъ, открывавшійся отсюда: зеленые луга съ маленькими озерками, которыя по краямъ поросли камышемъ, городскіе сады, поверхъ которыхъ виднѣлись куполы церквей, а вправо лѣсъ, а за лѣсомъ широкая рѣка, по которой вдали плылъ пароходъ съ баржами… И хлѣбныя поля, зеленыя и густыя, и бѣлесоватое, не утомлявшее глазъ небо, — все было хорошо, все ласкало взоръ, успокоивало душу. Ѳомичъ, любившій природу, съ глубокимъ удовольствіемъ оглядывалъ широкій горизонтъ, но думалъ про себя: «А вотъ лежитъ человѣкъ, внутри котораго рыдаетъ»…
Ѳомичъ это видѣлъ, хотя и не понималъ. Ему сдѣлалось какъ-то даже досадно на человѣка, который способенъ своимъ видомъ все отравить. Онъ не допрашивалъ Мишу, зная, что послѣдній ничего не скажетъ, и оба молчали. Ѳомичъ благодарнымъ взглядомъ обводилъ широкое пространство подъ нимъ, а Миша лежалъ внизъ лицомъ.
Но вдругъ онъ приподнялъ голову.
— А вѣдь они, Ѳомичъ, тамъ на днѣ, - проговорилъ онъ мрачно.
— Кто они? — Ѳомичъ удивился, не подозрѣвая, о комъ говоритъ его товарищъ.
— Всѣ. Я вотъ здѣсь на свободѣ лежу, а они тамъ на днѣ, гдѣ темно и холодно. Боже мой, какая скука! Тамъ темно и холодно, но и мнѣ, хотя и свѣтло, но также холодно. И вдобавокъ скучно до смерти! Неужели всѣ образованные люди чувствуютъ себя такъ, какъ я? Вѣдь это адъ, Ѳомичъ!… А я чувствую вотъ что: стою я, будто, на высокой скалѣ, залитой солнечными лучами, а рядомъ со мной зіяетъ глубокая, бездонная пропасть… И со дна этой пропасти я слышу гулъ голосовъ. Я не могу разобрать, что голоса говорятъ, и самихъ людей не вижу, потому что эти люди на самомъ днѣ пропасти, а пропасть бездонная, и надъ ней носится мгла, сквозь которую мой взглядъ не можетъ пробиться. Но я слышу ясно голоса, иногда стоны, иногда грубый хохотъ и вѣчный, невнятный гулъ… И я думаю: неужели тамъ, на днѣ пропасти, закрытой мглой, можно жить и какъ я самъ могъ оттуда попасть на вершину? Сначала, впрочемъ, я чувствую въ себѣ полное удовлетвореніе; я радуюсь и горжусь, что я стою на скалѣ, а не тамъ, на днѣ пропасти, закрытой мглой. Но вслѣдъ затѣмъ я чувствую не то стыдъ, не то досаду… почему же я одинъ стою на этой скалѣ, и за мной не идутъ изъ черной пропасти другіе люди? Неужели я, взобравшись на скалу, добился только отчаянной скуки? Неужели изъ-за этого стоило карабкаться вверхъ? Пусть меня обливаетъ солнце, а глаза мои могутъ видѣть безконечную даль, пусть чистый воздухъ врывается въ мою грудь, но зачѣмъ мнѣ все это, когда я не могу всѣмъ этимъ подѣлиться съ тѣми, которые тамъ, въ пропасти?… А вѣдь только то намъ дорого, чѣмъ мы можемъ по своему произволу подѣлиться. Если намъ не съ кѣмъ раздѣлить хлѣбъ, который мы ѣдимъ, онъ опротивѣетъ намъ и встанетъ поперекъ горла; если намъ некому высказать нашу мысль, она отравитъ насъ, убьетъ самозараженіемъ. И я пересталъ цѣнить то, чего добился: солнце, сначала такое лучезарное, теперь только непріятно рѣжетъ мнѣ глаза, а безконечную даль я совсѣмъ перестаю видѣть. Напротивъ, мои глаза обращены внизъ, въ темную пропасть, откуда слышатся родные голоса. Я протягиваю туда руки, я зову оттуда людей, но они меня не слышатъ… И я остался одинъ, вѣчно одинъ!… Зачѣмъ мнѣ стоять на этой скалѣ, зачѣмъ мнѣ свѣтъ, теплота, чистый воздухъ, далекій видъ, если я одинъ? Люди всѣ тамъ, въ пропасти, и мнѣ некому сказать слова, не съ кѣмъ подѣлиться мыслью, некому чего-нибудь дать… Я одинъ, безъ людей, на пустой вершинѣ, и никто моихъ протянутыхъ рукъ не увидитъ, и мой голосъ никто не услышитъ. Я навсегда одинъ. Такъ вотъ зачѣмъ я лѣзъ на гору, вотъ чего я добился — одиночества, пустыни и скуки? Боже, какая страшная скука! Я теперь понимаю, почему господа съ такимъ бѣшенствомъ отыскиваютъ наслажденій… Надо же въ чемъ-нибудь утопить скуку!
